Доминик Татарка - Республика попов

— Что делаете? Оставьте! — Менкинка защищала вещи сына, как священные реликвии. — Не крал, не убивал мой Томаш, зачем же вы так… Что он сделал?

И жандарм ответил ей почти ее же собственными словами:

— Против бога, против государства пошел ваш ученый гусь.

Тут жандарм вытянул шею, намекая, что за такие преступления полагается веревка. Второй жандарм подхватил:

— Головой захворал ваш учитель. Лечить ее надо. Для таких хвороб лучше нет санатория, чем в Илаве…

От вещей Томаша осталась посреди горницы кучка хлама. Письма, фотографии, рисунки, разрозненные странички со стихами, припечатанные жандармским сапогом, — все это говорило несчастной матери, что она предала сына.

— Ох, не вернется он больше сюда, — в отчаянии шептала Маргита, глядя на это разорение.

Долго не могла она собраться с силами, навести порядок в доме. Руки-ноги словно отнялись. Отец Томаша обозвал бы ее сейчас «мокрой курицей».

Потом все прибрали, но тепло ушло из избы.

— Янко, мне чудится, будто изба на меня валится, — жаловалась Маргита. — Хорошо, хоть ты тут…

Потому что не было Томаша.

Он скрылся, исчез. Напрасно искала она его в мыслях. Не нашла, потому что тяжко, пусть без умысла, провинилась перед ним. В силу какого-то страшного, необратимого процесса мышления Томаш исчез из ее внутреннего мира, и поэтому чувствовала она себя как никогда одинокой. И была благодарна Янко-американцу за то, что хоть кто-то есть при ней.

Понял это и американец. Томаш был непреодолимой преградой между ним и Маргитой. Теперь этой преграды не стало. Маргита теперь совсем не противилась тому, чтобы навсегда поселиться с ним в городе.

Все неумолимо шло своим чередом. Мечта американца близилась к осуществлению. Быстро, по-американски, он устроил все, что нужно. Продал корову Полюшу и свинью. Все пожитки Маргиты поместились в одном чемодане, в другой сложили остаток Томашевых книг. Все прочее даже Маргита сочла ненужным хламом, представив их в городской квартире. Эти вещи раздали родным. Только святого Иосифа, покровителя семьи, да несколько святых образков, источенных червем и засиженных мухами, возьмут они с собой на память. Заколотили окна и двери избы. Пусть ждет, пока Томаш решит, что с ней делать.

Маргитка, окинув напоследок взглядом дощатые кресты на окнах, горько заплакала, и не так за себя, как за Томаша: Томаш заплакал бы так, если б увидел, что уж нигде в мире нет у него родного дома.

А как шли на станцию, все оглядывались, будто забыли что-то или потеряли. Американец без труда нес оба чемодана, Маргита корзинку и еще один чемодан, а в нем — кошку. Чемодан продырявили, чтоб кошка не задохлась. Кто-то посоветовал Маргите — мол, скорее на новом месте привыкнет, если выпустить ее из темноты.

В городе так же быстро решилось дело с трактиром «У ворот». Все осталось на своих местах, только прежние хозяева, седые супруги Клаповцы, перебрались в одну из комнат гостиницы, которую сами и выбрали по уговору. У старой Клаповчихи дрожал подбородок, но мужу ее удалось даже пошутить.

— Сын наш, доктор, уже в Лондоне. И мы благополучно переселились — на другой конец двора. Теперь уж все время будет наше, как у пана американца.

Американец был внимателен к старикам. В первый же день, устроив праздничный обед для постоянных клиентов, он послал Клаповцам лучшие куски свиного жаркого.

Смеялся мастер Мотулько: вот ведь, оказывается, и аризовать можно предупредительно, гуманно.

— Ох, чего только нельзя делать гуманно! — шутил он. — Даже кровь из жил пускать! В этом случае кровь льется по гуманным соображениям. Вот кошерные мясники, не правда ли, пан Клаповец, они, должно быть, великие мастера своего дела! Так должны резать скотину, чтоб она и не почувствовала, не испугалась у них в руках. Потому как, если испугается, меньше крови вытечет, и мясо уже не будет кошерным, как того требует религия. А что я хотел сказать, не помню. Язык развязался, да и запутался.

За одним столом свои, домашние, допивали запасы доброго вина — еще времен республики. Пили токайское, которое Мотулько называл «благодатью» за то, что оно восхищало душу. Американец торжественно заверил Клаповца, что ни при каких условиях никогда не выгонит их. Больше всех «благодать» восхитила этих стариков. Седой Клаповец обнял за плечи свою старуху.

— Мы с тобой два старых гриба. Заплесневели — я за стойкой, ты в кухне. Обоих нас отсюда можно уже только в одно место выгнать — прямо на небо…

И Клаповцы, действительно как бы заплесневевшие, посмотрели на потолок, словно отыскивали дорогу на небо. Но старик, торопясь сгладить впечатление от своих слов, заговорил о самом трактире:

— Трактир этот испокон веков стоит здесь, у городских ворот. Как раз там, где людям хотелось его иметь. Добрые люди ходят сюда на ощупь, и на ощупь же, хе-хе, находят потом дорогу домой. Скажите сами — ведь правда, гость себя чувствует здесь удобно, как в собственном кожухе.

Действительно, старый был трактир, в землю осел. Даже нельзя сказать, чтоб деревянный потолок был низким, но балки были так толсты, что создавалось впечатление, будто они нависли над самой головой. Сидящий тут должен был чувствовать себя как в хорошо обкуренной трубке. Стены пропитались запахом пива, чадом и резким человечьим духом.

Клаповец рассказывал, как прадед его, который звался и писал свою фамилию Клаппгольц, арендовал у города этот трактир; дед купил его и пристроил к нему гостиницу и кафе.

— Однако умный был — не перестроил трактир на новый лад, — похвалил деда бывший владелец.

— Понимал наших людей…

— О-хо, чтоб трактирщик да людей не понимал! — съязвил Мотулько.

— Говорите, что хотите, а наш человек любит посидеть в темном местечке, под деревянным потолком. И правильно. Попахивает уже здесь немного. Ну и пусть. Добрый кожух тоже овчиной разит. Верно, пан Менкина? Я вам советую — пусть стоит трактир, как стоял. Не трогайте его, коли не хотите клиентов отвадить. Мне так мой отец советовал. А он тоже был умный человек.

Однажды после полуночи двое чуть ли не вынесли Томаша Менкину под руки, усадили на лучшее место рядом с шофером. Хлопнули дверцы — поехали! Замкнутый под несколькими слоями, — в темноте под веками, в оболочке собственного тела, отбитого, словно ивовый свисток, он помчался сквозь ночь, подобный снаряду, не обращая внимания на спутников, из которых один с сумасшедшей скоростью вел машину, а двое других сидели у него за спиной. Глаза у него слипались от недоспанного сна, он никак не мог толком проснуться. Уши болели. Постепенно он пришел в себя настолько, что воспринял быстрое движение — резкий ветер освежал его пылавшие виски. Поездка была стремительной, но краткой, потому что целью была тюрьма. Томаш наслаждался ощущением вольности, легкомысленно и жарко желая, чтоб не останавливаться им, лететь еще быстрее, быстрее, хотя бы предстояло рухнуть в бездну. Но недолго предавался он захватывающей мечте: машина остановилась на тюремном дворе, по-видимому, в Братиславе. Томаш вышел, вернее его выволокли двое сопровождающих. И пошли кругами взбираться на третий или четвертый этаж по железной винтовой лестнице, сверлом вонзившейся в колодец, обтянутый металлической сеткой. Головой вперед ввинчивался Томаш в некую тихую обитель. Здание тюрьмы обращено внутрь себя, погружено в собственное молчание. Во все этажи высотой размахнулся срединный зал, а вокруг него галереи, как хоры в каком-нибудь монастырском храме. Вся эта гигантская раковина улитки отзывалась на каждый шаг, сделанный по истертым железным ступенькам лестниц. А может, и каждая мысль отдавалась в ней, как вечный шум моря в розовых раковинах. Никогда еще не случалось Томашу быть в зданиях, столь чутких к звукам, столь углубленно вслушивающихся в самих себя. Это был монастырь. Единственный, пожалуй, в «новой» Европе действующий монастырь духовного воспитания. Каждым нервом своим впитывал Томаш духовную сосредоточенность этого места, но всякий раз к нему возвращалось первое, очень определенное впечатление — всякий раз, как поднимался или спускался по лестнице, когда его водили на второй этаж — к допросу. Тишина и особый полумрак были решающими факторами жизни — как на дне морском. Чувствуя, что глаза не нужны ему здесь, где идет глубоко внутренняя жизнь, он их не сразу и открывал. Только слушал. В этом и заключалась вся его связь с жизнью. И все, что жило тут в камерах-раковинках, тоже только слушало. Сосредоточив все на слухе, жили слухом, и кровь живее обращалась в ушах. Здесь слушало все: стены, трубы отопления, проволочные жилы, ветвящиеся в менее чувствительной материи стен. Измученный человек, до крайности чувствительный после перенесенных невзгод, ловил звуки телом, сетью нервов, как антенной. Ловил со всех сторон, прислушиваясь к каждому мгновению, к своей надежде.