Доминик Татарка - Республика попов

Выслушал декан, расспросил обо всем, как на исповеди, но разрешения не дал и страстной мольбы как бы не слышал. Не видела больше Маргита ласковой улыбки на его лице. Одну строгость видела, и сердце ее разрывалось.

— Итак, говорите, сын ваш — красный, коммунист? — ледяным тоном спросил он.

— Наверное. Да я в этом не разбираюсь. Только арестовали его, — с глубокой тоской сказала мать.

Поп-президент утешил ее — она добрая мать, добрая католичка, если прежде всего заботится о спасении души своего сына. Если б все матери были такие, не распространялась бы зараза неверия… А к себе в блокнот записал: имя, коммунист, в следственной тюрьме госбезопасности, сообщить. Такое строгое было у него лицо, что Менкина только и отважилась на покорный вопрос:

— Хоть скажут мне, куда его девали?

— Скажут.

— А отпустят его?

На это он не ответил. Сделал знак, что она может идти, и улыбнулся неопределенной улыбкой, как привык отвечать на лобызание руки.

— Можно мне будет хоть увидеться с ним?

— Ждите, когда он вам напишет.

— Неужто не дадут ему написать родной матери, где он? — в тоске спросила Маргита.

Значит, пропал Томаш, будто черная земля сомкнулась над ним. Пан декан явился взору ее во всемогуществе власти. Она задрожала.

— Не бойтесь, матушка, — сказал он, снова улыбнувшись. — Ничего с ним не случится. У честного человека и волос с головы не упадет. Положитесь на справедливость. Справедливость блюдем мы и провидение божие.

Менкина привыкла принимать епитимью от священников, она всегда верила, что это справедливо и действенно, так приняла она и участь сына. Что он сделал, она не узнала, но поверила, что арестовали его не без причины. Низко поклонилась она пану декану.

Когда уходила, из кухонных дверей обдало ее запахом жареных цыплят и огуречного салата — сильно проголодалась Маргита постом-то… Но запах этот укрепил ее доверие, как-то приблизил к главе государства. Потому что пан декан, как глава государства, который вершит мирскую справедливость, не мог быть бесчеловечным, раз в доме у него пахло такими домашними запахами. К этим домашним запахам были чувствительны все простодушные, добрые соседи-словаки.

Однако, когда Маргита рассказывала американцу о своей поездке, она уже не была так уверена, что сделала правильно.

— Эх, Маргитка, ни к чему все это, — сказал американец.

— Ни к чему? — осеклась она. — Думаешь, ни к чему? — Она задумалась было, но тут же заспорила: — А ведь он внимательно выслушал меня, такое высокое лицо, глава государства, и записал даже. И я пожалилась ему, все поведала, все до капельки, прямо душу отвела…

— Ах Маргитка, пожалиться ты и мне могла бы, — заметил американец, желая немного ободрить ее.

Маргита с глубокой серьезностью возразила:

— Ты бы мне тут ничем не помог, совета бы не дал. Ты все за морем жил. Понимаешь, Янко, ведь Томаш от бога отпал, от церкви святой, и это всегда меня мучило. Вот и доигрался теперь. До тюрьмы, боже мой, его неверие довело…

— И это ты ему рассказала, президенту-то?

— И это. Говорю же — все ему поведала, как на святой исповеди. Что неверующий Томаш, что он красный, что, не дай бог, коммунистом стал.

— Ты это сказала! — вскипел американец. — Да ведь он — президент, глава государства, а не духовник! Ой-ой, зло, большое зло причинила ты сыну…

— Зло? — испугалась она. — Но сказала-то я справедливому духовному отцу…

— Не обижайся, Маргитка, но ты сделала ужасную глупость. Нашла в чем исповедаться! Президенту взяла да выложила: мол, сынок у меня коммунист… Да ведь ты, глупая мать, предала Томаша!

Чтоб она, мать, причинила зло сыну? Чтоб предала его — это она-то? Ох, как мучилась, терзалась бедная! Ведь Томаш — дорогой, любимый, единственный — был вся ее жизнь. Даже когда вдали жил, в Праге учился, никогда не уходил из мыслей ее. Если подумать, так он никогда и не был вдали от нее. Всегда был с нею. Сидел за столом, как прежде, или улыбался, или разговаривал с ней о самых простых вещах. «Мама, я прогуляться ходил». «Мама, что там у тебя, дай поесть». Так бывало, когда он приезжал на каникулы. И когда сын был «на чужой стороне», как она это называла, хотя имела лишь очень смутное понятие, а вернее, почти никакого о тех местах, где он жил, то она всегда могла представить себе, как он сидит над книгой, ест или ходит. Это было нечто столь сокровенное между ними, что никто посторонний не поймет. Между ними никогда не прерывалась духовная близость, хотя бы и жили они в разлуке. Даже наоборот, тогда-то и нежность меж ними усиливалась. И Маргита сидела, положив руку на живот, проводила свободные минутки в мысленном общении с сыном.

И чтоб она да предала его? Страх заползал к ней в душу. Что скажет Томаш, когда узнает о ее поступке? В ее мыслях Томаш уже об этом знал. А так как Маргита с проникновенностью, свойственной только любящей матери, умела чувствовать так, как чувствовал сын, и знать, что он скажет по любому поводу, то сын в ее мыслях теперь был страшно оскорблен. И скрылся, исчез. Напрасно искала она его в мыслях. Не нашла, потому что тяжко, пусть и без умысла, провинилась перед ним. Только теперь ощутила она глубокое свое одиночество. Всю-то жизнь прожила одна, вдовою, но никогда еще не чувствовала себя такой одинокой, как сейчас. Помимо религии, сын заполнял ее мозг и сердце сладкими мечтами. Теперь она утратила это сердечное блаженство.

Дома, в деревне, ждала ее крутая кара. Потому что шла за ней по пятам.

Как только приехали из города, Маргита и американец зашли в хлев, поглядеть, хорошо ли ухожена Полюша, за которой взялась присмотреть соседка. Не успели вздохнуть, слава богу, мол, вот мы и дома, как американец говорит:

— Глянь, Маргита! Куда это они? Не дай бог — к нам!

Всякий раз, откуда бы ни приезжал американец, любил он смотреть на деревню: из окошка Маргиты родная деревня казалась ему краше.

Сейчас углядел он в окошко жандармов. И вот они тут как тут! Ворвались, не поздоровались, один без приглашения сел за стол, бумаги разложил. А второй про Томаша стал расспрашивать, все знать хотел: кто к ним приходит, не бывает ли иностранцев с польской стороны, или отсюда туда кто не хаживал ли. Выпытывал, что Томаш принес из польского похода, есть ли оружие и какое — винтовки или пулемет. Тот, за столом, все записывал, ухмылялся на Менкинку, что врать не умеет.

А потом началось божие попущение. Напрасно протестовал, возмущался американец — жандармы перевернули весь дом. Один обыскивал горницу: перетряс постель, вещи в сундуке, обшарил все углы; второй на чердак поднялся. Снес оттуда два потертых Томашевых чемодана, набитых книгами, и его солдатский мешок. Томаш просил мать сберечь чемоданы. И для матери они были, пожалуй, еще дороже, чем для самого Томаша. Заботилась, чтоб мыши не проели. Томаш возьмет их, когда женится. А пока они тут, сын все будет возвращаться к ней, как в дом родной, будет жить у нее. И вот жандармы грубо выбросили на пол содержимое обоих чемоданов и мешка. Не нашли, как ей показалось, ничего такого, однако понапихали в мешок кое-что из вещей, принесенных с войны, и много книг и бумаг.