Доминик Татарка - Республика попов

Сказано — сделано. Исповедавшись, очистившись, попостившись, с одной коркой хлеба отправилась Маргита в Бановцы, как паломница к святым местам. Только не пешком пошла, поехала поездом, но уж это ей господь бог простит: пешком-то опоздала бы.

В Бановцах было все так, как рассказывала добрая пани.

Ходила Маргита по местечку, искала ночлег. Солнышко давно за гору село, а она не нашла еще крова, который приютил бы ее на ночь. Уж подумывала о каком-нибудь сарайчике или хлевушке, потому что везде ей отказывали:

— Ночлега? Нет у нас места. Уже приняли мы ночлежника.

Казалось, местечко переполнено пришлым людом. Маргита стала уж опасаться, что ночь застигнет ее на улице или в поле, однако, это не заставило ее отступить. Тем лучше: раз столько людей ищет тут помощи, значит, и я найду. Глубоко верующий человек, она переодетых полицейских сочла за богомольцев. И то, что во всех домах ее гнали, словно была она, боже сохрани, нечистой, и это, и все муки свои принимала она во имя сына, не подозревая, конечно, что люди грубы с ней только потому, что вперед пана декана сюда заявляется куча тайных ищеек. Всю ночь Маргита просидела в кухоньке у добрых людей. Нет, она ни капельки не была утомлена, наоборот, была свежа, как рыбка. Перед богом и сыном своим столько уже было у нее заслуг, что просто невозможно было, чтоб не исполнилось ее страстное и такое справедливое желание.

В воскресенье же Маргита молилась с самого божьего утра. С рассвета бановский костел наполнялся кающимися просителями. На торжественной мессе, которую действительно правил сам декан-президент, была такая теснота, что яблоку негде было упасть. Перед воздвижением даров, когда смолк хор, по костелу будто стон прошел — то вздохи вырывались из груди кающихся. И Маргита вздохнула громко. Когда же декан-президент с жирной складкой на затылке, спускавшейся на облачение, поднял облатку, Менкинка затрепетала от ужаса. Ведь этот священник, что держит бога в руках, в тех же руках держит судьбу ее сына, держит все…

А как принимала из его рук тело божие — еще пуще объял ее ужас, будто вместе с облаткой принимала она и судьбу сына. И росло ее смирение, покорность судьбе.

Она рассуждала так: этот священник — глава государства в богатой, золотой, райской ризе — имеет высшую власть в стране. Раз он — высший судия после отца небесного, то все, как он скажет, так и будет. Он добрый и справедливый священник, если каждое воскресенье служит мессы за всех прихожан в Словакии. Там где-то война идет, а мы живем тут, слава богу, в мире. И это — милость божия. Все это хорошо. Скорбящая дева Мария Шаштинская хранит нас.

В тюрьмы, думала Маргита, сажают только дурных людей, воров и убийц. Каких-либо иных оснований для арестов она не могла себе представить. Правда, Маришу из Груня, которая была в услужении в городе, посадили за то, что она задушила младенца своего, зачатого в грехе, и зарыла его в освященной земле, положив в коробку из-под обуви. Но это ведь тоже убийство. И вот — если только правда — Томаша тоже посадили в тюрьму. А Томаш ни у кого ничего не украл, никого не обидел, сохрани бог, не убил. Томаш любит свою маму. Ни разу не видела его пьяным. Курит и, кажется, на девушек засматривается. Невинность уже потерял. Наверно, и к женщинам ходит. Перед богом это, правда, смертный грех, но за грехи в тюрьму не сажают. Светские власти не так уж строго смотрят на грехи. Да, Томаш любит свою мать. Томаш хороший мальчик. И все-таки его арестовали, а ведь в тюрьму сажают только дармоедов, разбойников и убийц. Она, признаться, никогда не жалела арестантов. — Томаш, скажи, скажи правду матери, за что, за что только тебя схватили? — все вопрошала она сына. Так много думала она о нем, так часто рисовала себе его образ, что почти явственно видела перед собой. Томаш разговаривал с ней, Томаш шел с ней вместе к фаре. И тут она прямо ему сказала: — Томаш, не нравится мне и всегда не нравилось, что ты в костел не ходишь. Когда ты был на исповеди? Скажи! И слышать не хочешь о том, чтоб исповедаться. Испорченный ты. — А Томаш и в ус не дул на все ее такие мысленные укоры. — Самые дрянные мужики, что последний грош в трактире пропивают, жен колотят, дрова воруют — и те в костел ходят к исповеди, хоть раз в год на престольный праздник. Ты, Томаш, не дурной человек, знаю, и любишь меня. Совсем был бы хорош, кабы к исповеди ходил. А ты не ходишь. Почему же ты и слушать о том не желаешь? Потому что в бога не веришь. Потому что ты… — Но этого не могла она сказать сыну в глаза. Сказала, как о ком-то третьем: Томаш безбожник. Он красный. Томаш — коммунист.

Вот к какому выводу пришла Маргита, потому что вдруг ясно увидела Томаша насквозь. И ошеломило ее то, что сын коммунист. Никогда еще не смотрела она на своего Томаша так: по-политически. Потому и поразил ее собственный вывод, а неожиданность его она приписала озарению, ниспосланному ей от духа святого. В приступе суеверного страха, выпестованного в ней попами, она должна была согласиться, что милость божия — слишком слабое средство для коммунистов, она не может смягчить их, привести к покаянию. Их надо сажать в тюрьму. Быть коммунистом — величайший грех, такое ужасное кощунство, что уже на этом свете надо карать их тюрьмой, а на том свете, конечно, адским пламенем. А тут уже один шажок оставалось сделать Маргите в ее рассуждениях, чтоб допустить, что молитвами ее сына не исправишь, и только справедливо, что его… Страшно — воскликнула она в душе. И мысленно преклонилась перед чем-то, как в момент воздвижения. Ведь священник, подавший ей тело господне, он тоже ведь осудил, вверг Томаша в тюрьму, на вечное проклятие… Послушной католичке оставалось только признать свою и сына вину. И она ее признала. Перед тем, как переступить порог президентского кабинета, шепнула про себя: «Господи, о милости просить буду…»

— Я убогая, бедная мать, несчастна я — сына моего арестовали. Сжальтесь, молю вас, надо мной, Маргитой Менкиновой, и над сыном моим, Томашем.

— Говорите, в чем его провинность? — осведомился пан декан строго, как судья.

— Не знаю я, грешная, в чем вина его. Видно, за политику его посадили, но уж вы сжальтесь над ним…

Пан декан величественно показал рукой: говорите.

— Я простая, темная женщина. Не угнаться мне разумом за сыном. Он, сын мой Томаш, в высокой школе учился и сам теперь в гимназии учительствует. Так-то он хороший сын, меня любит. Но в Праге, в этой школе высокой, испортили его — грешный мир, безверные профессора, грешные женщины. В церковь не ходит. Пан декан, он в той школе, а может, на войне когда был, от бога отрекся. Боюсь я, пан декан, отступник он от святой церкви. И не было б ничего, кабы не красные эти, они сына моего соблазнили. Вы добрый, справедливый пастырь, помогите же мне, бедной вдове. Берегла я его как зеницу ока, учила… А теперь вот посадили его мне на позор и поношение. Я и не знаю, что он натворил, и что с ним сделали, и где его держат. Очень я вас прошу, пан декан, пан президент, голова наша, позвольте мне — хоть это-то дозвольте! — сына своего повидать.