Доминик Татарка - Республика попов

Наконец Лашут сдался, пошел в баню с судьей, ступеньки вели с тротуара вниз, в подземелье.

— Изволите с или без? — спросил чисто вымытый парень, во всем белом, как пекарский ученик.

— Пусть будет с, — безучастно решил Лашут.

Другой юноша в белых трусиках откинул перед ним занавес на одной из длинного ряда кабин. Судя по всему, здесь должен был Лашут раздеться. Он раздевался как во сне. В горячем влажном воздухе обоняние дразнил потный человечий дух. Лашут уныло оглядел свое тщедушное тело, белое, легкое, будто из пены. Юноша принес ему белую набедренную повязку и отодвинул занавес с неопределенным жестом: пожалуйте. Обнаженный Лашут сам себе казался абсурдным. Голова была набита мыслями. Он машинально соскребывал ногтем омертвевшие кусочки кожи: очутившись столь неожиданным и неправдоподобным образом голым, как обезьяна, он даже и несчастным-то не мог всерьез оставаться.

…«Тебе не обязательно жениться на мне, — грозилась Эдит, когда он дал ей прочитать оттиск „Гардиста“. — А мне плевать! Мне все равно. Только незачем было уродовать себя».

Эдит горько жалела о том, что решилась на операцию. И хорошо, что она страстно горевала по прежнему своему носу, по крайней мере, не могла так бесповоротно думать о том, что всякая надежда на счастье бессмысленна.

«Но, Эдит, мы ведь можем и так жить вместе!» — придумал Лашут выход из положения.

Она перестала оплакивать свой нос, ухватилась за эти слова:

«Действительно, почему бы нам не жить вместе?»

Пришли к выводу — можно жить вместе и так. Главное, чтоб быть вместе. А если это главное, то все прочее безразлично — так утешали они друг друга. Однако… такое сожительство не давало защиты Эдит. А Франё хотел ведь спасти ее в браке с арийцем. Эх, лучше не думать!.. Мать ушла куда-то в гости, значит, наверняка не скоро вернется. И вдруг Эдит сама начала раздеваться. Франё испугался. Женщину раздевать должен мужчина… Такое было у него представление, прочное, как религиозная догма.

«Эдит, опять ты делаешь назло себе, — сказал он. — Как со своим носом», — хотел он добавить и не решился. Никакой радости он не испытал. Он хотел, хотел ее ласкать, но только мучился этим желанием. Эдит красивая девушка, она в тысячу раз красивее, чем он когда-либо думал. А он — здоровый, молодой, и вот — ничего: потому что нет между ними настоящего, свободного влечения друг к другу. Просто оба чего-то судорожно хотят: она хочет быть благородной, чтоб Франё не думал, будто ей нужен брак с арийцем. А он, если уж так дело обернулось, страшно хочет быть хорошим любовником. И не может ничего. Все потому, что голова лопается от дум. Хотят оба отдаться друг другу — и нет сил у них сделать это.

«Франё, ты все думаешь, — старалась успокоить его Эдит, — не думай…»

Но ведь и сама она все думает, если не о чем другом, так о том, что Франё все думает. О чем-то он все думает?

Эдит рассуждает, рассуждает Франё… Наконец им становится ясно. И так теперь ясно у них в голове, что с такой ясной головой им скорее подобало бы сидеть в кафе за столиком…

…С добродетельной набедренной повязкой очутился Лашут в белоснежном зале, стены тут были выложены кафелем. Посередине был бассейн. Вокруг него стояло несколько мужчин без набедренных фартучков. Лашут узнал управляющего ремесленным училищем инженера Блашко и Голлого, делопроизводителя в адвокатской конторе. В бассейне плескался кто-то. Блашко и Голлый, упершись одной ногой в кромку бассейна, с необычайно глубокомысленным видом смотрели в воду.

«Ах вот как они протестуют», — насмешливо подумал Лашут. Эти люди были чужды ему.

В зеленой воде человеческое тело казалось студенистым.

— Смотри, не смой всю грязь! — крикнул Голлый судье. Волосатый, как кабан, Стратти плясал под душем.

— Что же вы хотели сказать мне, пан судья? — спросил его Лашут.

Но Стратти сначала ответил Голлому:

— Сам смотри берегись, не то тебя по черной душе узнают! — Тут он вспомнил и о Лашуте, оглядел его тощую фигуру. — Ах, да… А правда вы не коммунист?

Такая манера была у Стратти, когда он разговаривал с равными себе: будто выстреливал мысли, приходящие в голову как попало, без связи друг с другом.

— Почему вы спрашиваете?

— Не похожи вы. Для коммуниста вы слишком брюзгливы, как и все мы. Или — все же? — перебил он сам себя, заметив, что слова его не по вкусу Лашуту. — Впрочем, я вовсе не собирался допытываться, кто вы, да что вы. А вот что я хотел сказать вам: будьте осторожны!

— Это в каком смысле?

— А в том, в каком я вам говорю: надо вам быть осторожнее, поскольку вы работаете в типографии.

— Разве так уж опасно работать в типографии?

— Скажу сугубо доверительно: вас часто видели с учителем Менкиной.

— А что с ним?

— Мне рассказывали анекдот о том, как текст листовки отпечатался у него на пальцах.

— Причем тут листовка? Что случилось?

— Да вроде хотят во что бы то ни стало выжать из него, где печатают листовки.

Стратти не сразу открывал карты, по судейской привычке наблюдая за Лашутом. Он даже схватил его за обе руки, осмотрел ногти, будто хотел узнать, делает ли Лашут маникюр; это тоже была манера у Стратти — ловить врасплох даже друзей и знакомых, словно на нескончаемом допросе.

— Да в чем дело? — Лашуту уже стало не по себе.

— Дело расследуют специалисты повыше меня. О Менкине я слышал только краем уха. Читали вы литературу на заборах?

— Читал, — ответил, как на допросе, Лашут.

— «Где вы, коммунисты?» Известно, кто исписал заборы такими воззваниями. Ну, а ответ читали?

— Нет.

— Значит, встаете не рано?

— А что? Ну, не рано.

— Те, кто встает пораньше, читали ответ. Нет, вы действительно поздно заспались, что не знаете? Правда не знаете?

— Правда, — угрюмо буркнул Лашут. С тех пор, как он расстался с Менкиной, весь интерес его поглощало собственное несчастье.

— А вот что ответили там на вопрос «Где вы, коммунисты?» — «В Глинковской гарде!»

— Ну и что?

— Нынче у людей обычно под ногтями черная грязь. Один человек пренебрег этим, не вычистил ногтей — и попался. В том-то и заключался его промах. Надо было следить за ногтями, хоть и рабочий. На одну минуту задержал руку на дверной скобе, вот и заметили, что, странное дело, грязь у него под ногтями не черная, а красная.

— Ничего не понимаю.

— Между тем, все очень просто. Скипидарная краска вообще плохо смывается. Ответ был написан красной скипидарной краской. Ну, домашний обыск. И нашли за потолочиной красную кисточку, а в печной золе — коробочку с краской.

— Кто попался?

— Пока что один Менкина да еще этот, не знаю фамилии.

— И вы думаете, они заговорят?

— Заговорят. Поэтому я вас и предупредил.