Доминик Татарка - Республика попов

— Ну хватит, пан Менкина, вы нам достаточно наговорили, — перебил его агент. — А теперь скажите, наконец, кому вы должны были передать квитанцию камеры хранения.

— Кому? Никому… — Тут у него зародилась мысль, и он спросил: — Зачем вы за мной не следили? Все точно узнали бы! И кому бы я квитанцию отдал, и тех четверых, которым передал бы свертки — первый, второй, третий, четвертый. И захватили бы разом всех, как теперь меня.

— Молчать! Нечего учить нас! — вскипел агент. — Наглость какая!..

Но он сейчас же овладел собой. Он с удовлетворением видел против себя партнера, который отлично понимает и свое и его, агента, положение, и знает, что ничто хорошее, ничто человеческое его не ждет. Агент явно, по какой-то извращенности души, сочувствовал арестованному и рассчитывал на такое же сочувствие с его стороны, полагая, что Менкина — коммунист, то есть человек, сознательно идущий на риск.

— Мы-то знаем, с кем имеем честь, — уже спокойно сказал агент. — Нам о вас известно больше, чем вы думаете. Вот что я вам скажу. Хитрец вы, понятно, стреляный воробей! Хватит с вас? Ну, а теперь пошли.

Менкина был даже доволен, услышав, что Лычко хитрец и стреляный воробей: значит, не ошибся в нем. Лычко ускользнул! Лычко ходит на свободе. «А то нелепо тебе так пропадать», — впервые дружески обратился к нему Томаш в мыслях. «Ты молодец», — подумал он еще. Лычко знал, что он на положении дичи, за которой охотятся. Вот почему он так рассмеялся в ответ на Томашево замечание о том, что и дичь не менее охотников интересуется стрельбой.

Агент-охотник предложил безболезненный выстрел в сердце своей жертве, которую держал на мушке:

— Признайтесь лучше. Ведь мы-то с вами знаем, в чем дело. Зачем же наводить тень на плетень? В конце концов, оба мы мужчины, и люди к тому же.

Менкина улыбнулся, не мог не улыбнуться такому сочувствию.

— Ей-богу, — побожился он в ответ на мягкое увещевание, — ей-богу, я правду сказал. Ничего я не знаю. Попал я в это дело ни за что ни про что, ей-богу, только пронес эти чемоданы шагов десять. Вот и все. Я и представления не имел, что в них было.

— Это узнаете? — агент, как картой, шлепнул об стол листовкой, сдаваясь — или делая вид, что сдается, — перед человеческим упрямством. — А ведь могли бы одним махом сбросить эту канитель с плеч долой. Отпираетесь — дело ваше. Однако не воображайте, будто так-таки и не скажете нам всего до конца. О-го, еще с каким удовольствием скажете, как еще размякнете! Не бывало таких, чтоб язык себе откусили, ничего не выдали. Итак, узнаете?

Менкина встал, подошел к столу посмотреть. Там лежал маленький плакатик, вверху — красные молот и серп. Плакатик был сделан очень привлекательно. Это так поразило Менкину, что он невольно протянул к нему руку и даже, кажется, улыбнулся. В тот же миг агент кулаком стукнул его по пальцам — наглость арестованного пробудила в нем бешенство. Ловко, молниеносно он хлестнул Томаша справа, слева по ушам.

Тут его потащили, затолкали в машину, сломя голову повезли обратно в Жилину. Сильные удары по ушам оглушили его. В голове зазвенело и звенело всю дорогу. Но больше болели пальцы. Сидел он впереди, рядом с шофером. А сзади стерегли его двое. Менкина свесил голову, пристально рассматривал ладони. На пальцах у него остался явственный красный след серпа и молота, на ладони зеркально отпечатались черные буковки. Несколько слов можно было даже прочитать справа налево: «Тисо… предатели… сознательные… свобода». И все эти слова пахли типографской краской. Так, сосредоточив взгляд на своих ладонях, мчался в машине Томаш. Голова словно омертвела от затрещин, и только в кончиках пальцев одной руки сохранилось чувство боли. А кроме этого он не ощущал ничего из того, что в такой полной мере опустошило его, освободив от всех прежних чувств, представлений и мыслей.

Въехали в Жилину. Промелькнула улица, по которой давно, целый час назад, он шел, понятия не имея о том, что на ней помещается полицейская казарма. Голова не думала, все в нем содрогалось от боли, он существовал теперь только как кусок живой плоти. Будто касался мира кончиками разбитых пальцев. В таком состоянии он все смотрел на свои пальцы, не думая ни о чем.

— Что там у вас? — спросил один из конвоиров.

— Отпечаток, — без мысли, без смысла ответил Томаш, рассчитывая — как в нормальной жизни — на юмор.

Один, другой, третий подошли, посмотрели его ладонь.

— И верно, отпечаток!

Засмеялись — им это было забавно. А Менкине все это казалось нелепицей, и он начал сомневаться в целости своего рассудка. Но тут один из агентов выложил на стол знакомые свертки с листовками, понюхал бумагу. Потер пальцем. Еще раз понюхал, словно розу. С удовольствием втянул в себя запах свежей типографской краски и выдохнул:

— Свеженькие.

За ним то же самое сделали остальные — понюхали, повторили:

— И правда, свежие совсем.

Менкина видел, как лицо первого агента светлеет.

— Он ехал из Жилины во Врутки… Стало быть, так: он действительно из Жилины… — Свежесть краски натолкнула его на мысль. Какую? Томаш вскоре узнал.

Он был звенышком в цепи, ячейкой в сети. Теперь следователи пошли от него не вперед, не стали больше допытываться, кому он должен был передать чемоданы, теперь хотели знать, от кого он их получил. Краска на листовках свежая. Если он ехал из Жилины, логически рассуждали агенты, значит, типография где-то поблизости. К ней-то и хотели они теперь прийти, от арестованного назад — к красной типографии. Он навел их на необычайно ценный след. Твердо уверенные в этом, они так и ухватились за него. Принюхивались к свежим листовкам. Где-то здесь должно это быть. И они, загоревшись, неутомимо обрабатывали Томаша.

Его посадили посередине. Трое уселись вокруг — верхом на стульях, повернутых спинками к нему. Сидели вокруг — пригнувшись, мясистые руки на спинках стульев, готовые кинуться на него. Наперебой бросали ему вопросы, говорили о чем-то таком, о чем он ни малейшего понятия не имел, но с упорством собак-ищеек всякий раз возвращались к типографии. Меньше чем в полуметре от себя видел Томаш их глаза, их руки. Двое носили толстые золотые кольца. С кольцами — больнее бьют. Судя по всему, Томаш еще был человек, как ни мало правдоподобия заключалось в этом, и эти трое еще были люди в том же неправдоподобном мире насилия, в котором он очутился. Больше всего он глядел в глаза агента, сидящего напротив него, тот первым учуял типографию. Вообще же то, что они могли смотреть Томашу в глаза и гипнотизировать его взглядом, зная, что будут его бить, было чудовищным абсурдом, который не укладывался у него в голове. Ничего в нем не было. Его сознание было — дыра, просто пустая дыра, как пустое пушечное жерло. Клубни их глаз высасывали его.