Доминик Татарка - Республика попов

— Весь мир сейчас интересуется истреблением, — по-французски заметил охотник со швейцарским значком на отвороте.

Менкина оторвался от журнала, поднял голову: что думает по этому поводу Дарина и другой пассажир? Но тот еще больше углубился в чтение газеты, как только Менкина посмотрел в его сторону.

— А в Словакии у вас тоже так интересуются истреблением? — спросил аристократический охотник.

Менкине не хотелось вступать с ним в разговор, а уж тем более — Дарине.

— Вы ведь наслаждаетесь тут глубоким миром, — опять сказал иностранец.

Менкина иронически поклонился ему, подумав про себя: «Да, да, мы прямо по уши погружены в мир». Однако он ответил в конце концов:

— Согласен с вами, сударь, интерес к истреблению носит всеобщий характер. Охотники живо интересуются стрельбой, но дичь — еще больше.

Менкина стрельнул глазом в угол купе. Что-то скажет молчаливый пассажир, все еще прятавшийся за развернутой газетой? Пара серых глаз блеснула поверх газеты холодной иронией. Менкина прочел в них одобрение.

— А ваше мнение? — прямо обратился Томаш к читавшему газету.

Тот опустил ее наконец, и Менкина прямо вздрогнул: напротив него сидел тот самый человек, который вышел из комнаты Лучанов, когда там появился Томаш. Сейчас этот человек разразился тихим смехом, показав все свои зубы. Он решил дать узнать себя. И смехом своим как бы говорил Менкине: «Ну что ж, смотрите, это я». Его беззаботный смех, его выразительное худощавое лицо сразу напомнили Менкине свадебную фотографию, которую он видел у Лычковой.

«Ах, это ты, герой моего Янко Лучана! Ты — Лычко», — с уверенностью сказал себе Томаш. Он посмотрел на него; так они молча познакомились, и сразу живейшая симпатия перекинулась от одного к другому. Для Менкины решающим было, пожалуй, восхищение Янко Лучана этим человеком и гордая любовь, с какой на Менкину, как на незнакомого, посмотрела мать Лычко. А Лычко, без сомнения, уже слышал о Томаше и составил себе о нем мнение. И улыбнулся он ему с такой добросердечной насмешливостью потому, что встретился с ним в присутствии Дарины.

— Да, интерес к стрельбе весьма широк, — сказал этот человек, подавая руку Менкине и Дарине; фамилию свою он опять назвал как-то неразборчиво, вроде «Гучко».

— А хорошо в горах, правда? Уж куда лучше, чем в купе. Не тянет вас туда?

Веселая улыбка предназначалась Дарине. Вершины Фатры купались в синем небе… Но Лычко вдруг вспомнил о чем-то, и лицо его сделалось строгим.

— Сегодня в Жилине арестовали вашего священника, — сказала он. — Многих теперь арестуют за глупость — очень уж наивно они действуют.

— Наивно, говорите? — возмутилась, будто защищая что-то, Дарина.

— Ну да. И сами сели, и для дела проку мало.

Дарина, думая об арестованном священнике, сказала обиженно, будто Лычко пренебрежительно отозвался о ней самой:

— По-вашему, это глупость — пойти в тюрьму за ближнего?

— Нет, и это уже кое-что. Однако, если б они действовали во имя самого дела — были бы осторожнее, и больше бы успели. Сейчас многие священники садятся в тюрьму только ради успокоения совести.

— Если вам этого мало — сделать хоть что-нибудь для человека и поплатиться за это свободой, — тогда я не понимаю… За что же и стоит страдать, как не за человека? — задиристо сказала Дарина. Спокойная речь Лычко почему-то раздражала ее.

— Пани учительница, — Лычко старался успокоить ее в своей добродушно-насмешливой манере, — как бы нам успеть понять друг друга до Вруток… Ведь для меня то дело, о котором я говорю, тоже означает: человек, люди… Люди сегодня и люди завтра это ведь все, но лишь тогда это становится всем… Впрочем, это уже программа, это общественный строй. История…

— Бррр, не говорите лучше об истории! — вмешался Менкина и насмешливо стал подражать голосу диктора: «Великий имярек вошел в историю…» Нынче все входит в историю. Даже то, что кто-то вступил в рейхстаг с левой ноги. Ни за что на свете не хочу я попасть в историю! История пожирает людей, как только матери рождают их. С меня хватило бы…

— Правда, скажите, чего бы с вас хватило? — с живым интересом, польстившим Менкине, перебил его Лычко.

— А в самом деле, чего? Чего бы хватило мне? — искренне вслух подумал Томаш. — Не знаю, пока не знаю… — Он и сам удивился своему выводу. — Вот если б когда-нибудь великие люди захотели бы не историю делать, а, например, башмаки для тех, кто не входит в историю, но тихо и скромно шагает по жизни… Нет, нет, не стоит из одной пропасти — из которой мы появляемся на свет — лезть в другую: в историческую.

Тут Лычко стал поглядывать на полки, словно собирался выходить; торопливо бросил в заключение:

— Ну, мы еще встретимся, не раз потолкуем, поспорим. А пока вот что: эти две пропасти не нравятся вам, пан учитель, так же, как и мне. Да третьей-то нет. Нет, и все тут. Приходится с этим считаться — нету третьей. А ведь вам хотелось бы ускользнуть от жизни через этакую дыру в голове… Но — нельзя: честный человек не имеет права таким путем бежать в удобную частную жизнь…

Поезд прошел последний туннель и подкатывал к вокзалу. Лычко опустил окна в купе и в коридоре, не обращая внимания на сквозняк, бегал от одного к другому выглядывать.

Несколько пассажиров вышли в коридор. Поезд остановился. Менкина сошел на перрон, за ним спускалась Дарина. Помогая ей спуститься, Томаш увидел, что Лычко стоит позади нее. То ли он заметил что-то подозрительное, то ли привычная настороженность предупредила его об опасности — кто знает, но только лицо его замкнулось, приобрело напряженное выражение. Глаза блеснули, как лезвие ножа, напряглись мускулы худого лица. Лычко пододвинул к ступеньке два чемодана. Низко наклонившись к Менкине, взглядом приказал, а голосом мягко попросил:

— Возьмите, несите…

И попятился в вагон.

«За ним слежка!» — пронеслось у Томаша в голове.

И он поднял чемоданы. Они оказались тяжелыми. Шагов десять пронес он их по перрону.

— Поднести? В камеру хранения не угодно ли? — подошел к нему носильщик и взял чемоданы, не ожидая ответа.

Менкина оглянулся — мол, что делать с чемоданами-то? Возле вагона увидел Лычко, который широко улыбнулся ему всеми зубами. Наверно, он смеялся даже, что обвел преследователей. Он дал Менкине знак, который можно было понять только так: «Брось чемоданы. Черта ли тебе в них!» Томаш нашел глазами Дарину — поток людей уже принес ее к выходу. Она даже не оглянулась. Не понравилось ей, что их сумасбродное бегство вдвоем превратилось в будничную поездку. Всю дорогу Томаш ни разу в глаза ей не посмотрел, и если уж говорить откровенно, он обращал внимание на что угодно, только не на нее.

Томаш побежал к выходу за Дариной.