Доминик Татарка - Республика попов

Томаш поднял глаза от свадебной фотографии, отставил ее и встретил взгляд материнских глаз. В них сияла гордость. По этому взгляду он понял, что для Лычковой сын ее — солнечная радость. В жизни ее он занимает самое значительное место, в ее бедном и строгом жилье — самое почетное.

Когда Менкины уходили, Лычкова пригласила их зайти еще как-нибудь. Томаш завоевал ее симпатию. Она вспомнила, что уже слыхала о Менкинах. И о молодом учителе тоже.

— Янко Лучана знаете? Озорник, но славный парнишка. Хвалил вас, он вас любит, — сказала Лычкова на прощанье. — Сами знаете, дети, они враз учуют, какого убеждения учитель.

Когда вышли от Лычковой, на дворе их ждал Янко Лучан. Подбежал к своему учителю, стал ластиться к нему ласковым щеночком.

— Пойдемте к нам, пан учитель! Мама вас уже ведь приглашала, а вы обещали и не пришли. Правда, пан учитель, пойдемте к нам!

Янко Лучан был мальчик с характером честным, открытым, но большой озорник. В школе был непоседлив, невнимателен, и успехов достигал весьма посредственных. Симпатию нового учителя он завоевал с первой же минуты. И Менкина, как бы в благодарность отдав мальчику всю свою симпатию, старался сделать из него хорошего ученика. Надежда эта сбывалась будто чудом. Янко только и нужна была такая учительская благосклонность. Сначала заметно улучшились его успехи по менкиновскому предмету, а там и по остальным. Янко Лучан помог молодому, неопытному учителю прийти к важному открытию: глубокая человеческая симпатия учителя воздействует на детей столь же благотворно, сколь солнечный свет на растение. На Янко первом убедился Томаш, что обладает способностью завоевывать учеников своей страстной заинтересованностью к подрастающему человеку. Вот почему так мил был ему Янко. С первой минуты установилось меж ними скрытое, но чудесное, сладостное чувство интимного доверия.

Томаш Менкина простился с дядей и пошел за мальчиком.

Янко Лучан тихонько поскребся в дверь своей квартиры; и едва он до нее дотронулся, как дверь отворилась будто сама собой: какая-то девочка ждала за дверью условного знака. Менкина догадался, что Янко готовит ему сюрприз, который почитает ужасно важным.

Они очутились в темной маленькой прихожей; Янко рванулся вперед и одним рывком распахнул дверь в комнату.

В комнате за столиком сидели двое мужчин, поглощенные своим занятием. Они вскинулись от неожиданности, слышно было, как захлопнулась книга. Янко Лучан торжествующе провозгласил:

— Наш учитель пришел, наш учитель пришел!

Он устремил свой сияющий взгляд на одного из мужчин — явно не на отца, тот был старше, коренастее — и напряженно ждал, что будет, когда его учитель ступит в комнату.

Менкина сразу сообразил, что явился не вовремя. Мужчина помоложе, с очень выразительным и смутно знакомым лицом, нехотя подал руку, неразборчиво буркнул фамилию — вроде «Гучко» — и вышел.

Янко даже сморщился, съежился, так сильно был он разочарован тем, что сюрприз его не удался. Все лицо его было сплошное разочарование. Менкина и не очень обратил бы внимание на то, что кто-то вышел из комнаты, если б не разочарованная рожица Янко. Только по этому разочарованию и понял Томаш, до чего Янко хотелось, чтоб учитель встретился с человеком, которым мальчуган восхищался. Томаш понял, что Янко хотел похвалиться этим человеком и одновременно как бы наградить учителя знакомством с ним. Так что только благодаря своему ученику все возвращался Менкина к человеку, увиденному бегло, и все думал, кто бы это мог быть.

А ведь определенно он его где-то видел. И скорей всего — на фотографии… Ну конечно! Только что видел это лицо на свадебном снимке! Томаш мог поручиться, все говорило за то, что вышедший человек был сын сердитой работницы Лычковой. И его, Томаша, ученик восхищается им, в его семье говорят о нем. Но — почему? Томаш вспомнил первые дни своего учительствования. Янко Лучан тогда при всем классе задал ему вопрос: «Правда ли, что Польша исчезла с карты Европы?» Лучаны, Лычкова, ее сын Лычко думают, как сознательные рабочие. Лычкова кулаком по столу ударила, спросила: «Что вы на это скажете, что сделаете?» И так, верно, думают все, кто работает на суконной фабрике, кто живет в этом рабочем поселке. Несомненно, эти люди ближе всех к тому идеалу, который искал Томаш, блуждая по стране своей мечты.

Менкина очень недолго поговорил с Лучанами, чтобы не вышло невежливо, — не хотел держать Лычко на кухне, полагая, что именно в кухню он и удалился, — и поспешил к евангелической церкви.

Лашут сидел на скамейке перед церковью. Руки разбросал по спинке скамьи, будто распятый, ноги вытянул далеко вперед. Видно было, что давно оцепенел он в такой позе. Менкина тряхнул его за плечо — безрезультатно: тело приняло прежнее положение, как недавно — Паулинкино. Только широко открытыми глазами, загипнотизированный металлическим голосом, пялился Лашут на репродуктор.

А металлический голос в то время орал с наивозможной проникновенностью о неодолимых чарах родной земли. «Словацкий народ, в силу своей глубокой религиозности, привитой ему сыворотки христианства, как никакой другой народ в мире иммунен против большевистской заразы. Правда, и у нас, на нашей родине у подножия Татр нашлось несколько поднатасканных, натравленных бунтовщиков, коммунистов. Однако даже эта горстка людей, — гремел голос, — не осталась бесчувственной к сладким чарам родной земли. Несколько этих профессиональных разрушителей вернулось недавно из Москвы, из этого, знаете ли, „красного рая“. Там их специально обучили террору и отправили к нам с рюкзаками фальшивых денег, до зубов вооруженных иностранным оружием…»

— Франё, тебя эта трескотня довела до столбняка? — тряс Томаш Лашута. — Скажи, Дарина пришла?

— Все пропало, Томаш! — выдохнул Лашут. — Оставь меня. Моя мысль не была гениальной.

— Какая мысль?

— Ты послушай, Томаш, что еще скажут про евреев…

«…Но вот эти фанатики, эти агенты красного Интернационала ступили на родную землю. Братья-гардисты, они вдохнули своими отравленными легкими наш воздух, воздух мира и порядка — и без единого выстрела, без каких-либо попыток совершить хоть одно кровавое дело, они поддались сладостным чарам родной Словакии, нашего жизненного пространства, и без боя сдались органам государственной безопасности. А ведь это были платные агенты, которым привили ненависть ко всему святому, всему словацкому. Так сломились они. А другие большевики, которые остались дома на расплод, почти все проходят курс лечения от красной лихорадки в санаториях Илавы и Леопольдова [16] Илава — местечко в южной Словакии; там находилась крупнейшая тюрьма для политических заключенных, противников клерофашистского режима, прежде всего — коммунистов; в Леопольдове — концентрационный лагерь. . Говорю вам — мы уже очистили свою страну, как того требует от нас история и достойный мужей германско-словацкий союз. У нас коммунистов больше нет! В здоровой словацкой атмосфере этих воронов охватил смертельный страх. Братья-гардисты, они наделали в штаны! Братья-гардисты, пусть не только глаза, но и уши ваши будут на страже! — (Крики „Урра! На страж!“) — Братья-гардисты, слушайте, о чем шепчутся вокруг. Распознавать тайных вредителей — ваша задача! Бросьте им вызов, скажите: выходите на свет! Сто стрел в ваши черные души, выходите на свет, если вы не бабы! Выходите же! Где вы? Я вас спрашиваю, большевики, жалкие агенты, бессильные разрушители, вас я спрашиваю, ночные совы, змеи: где вы? Скажите же, где вы, коммунисты?» — грохотал металлический голос.