Доминик Татарка - Республика попов

Однако про евреев ничего более не услыхал Лашут.

Евангелическая церковь дрожала от приглушенного пения — верующие закрыли и окна и двери. Лишь к концу богослужения из церкви в полную силу зазвучала воинственная песня. Гремящий голос из репродуктора, взрывающиеся выкрики «Ура», «На страж!», сшибался здесь, на холме, с гуситским хоралом «Аще кто есть божий воин». Протестанты в церкви вспомнили, что они потомки гуситов, так могли ли они стерпеть, чтоб их голос заглушили медные трубы? Кто-то распахнул все окна и двери, и мощно гремел старинный хорал, голоса в церкви гудели, как над полем битвы. Лашут утирал капли пота на лбу — так било все это его по голове: с одной стороны — угрозы, с другой — боевой гимн…

— Не поедем мы сегодня в Теплицы, — с безнадежностью в голосе заявил Лашут.

— Да, чтоб не забыть, Франё. Я должен от себя и от имени своего дяди пригласить тебя на похороны, — сказал Томаш.

— На похороны? Себя самого, что ли, хоронить? С чего тебе взбрели на ум похороны? — будто спросонья бормотал Лашут.

— Умер человек.

— Как умер? Так же, как я?

— В больнице умерла моя… подруга, Паулинка Гусаричка.

— Странно.

Им приходилось кричать, чтоб быть услышанными в этом шуме. Наконец угомонились репродукторы. Отзвучал и хорал. Из дверей церкви хлынули молившиеся. Протестанты были одеты празднично, но шли строгие, молчаливые. От солидных глав семейств до детишек, каждый нес под мышкой толстый сборник песнопений. Лашут следил глазами за этим потоком воинственно-хмурых протестантов. Вдруг он воскликнул:

— Смотри, еврей! Ах я несчастный! Он случайно попал, или тоже крестился, как думаешь? — настойчиво вопрошал он себя и друга.

— Крещеный или нет, вот в чем вопрос, — засмеялся Лашутовой озабоченности Томаш да тут же и осекся.

Он тоже успел заметить, и не одного еврея среди потомков гуситов, а все семейство управляющего суконной фабрики. Управляющий Фридман, окруженный семьей, самоуверенно оглядывался, стоя перед порталом церкви. Фридманшу держали под руки два сына: один красавец, бывший студент-медик, второй, учившийся в консерватории, пресыщенный белоручка Дежо. Чтоб не испортить свои нежные руки, он не захотел, как то пришлось сделать всем, заняться каким-нибудь ремеслом.

А следом за Фридманами из церкви вышел с семьей доктор Вольф.

— Томаш, Томаш, украли мою гениальную мысль, на смех ее подняли!

— Да что с тобой, Франё?

— Не видишь, у всех у них — протестантские песенники. Смотри, как выставляются…

Дарина вышла с последними прихожанами. Подошла к товарищам, но ни слова не проронила. Была она серьезная, слишком серьезная, и такая бледная — ни кровинки в лице. Менкина воспринял это как некую чопорную, религиозную позу. Чужой показалась ему Дарина, пожалуй, потому, что вышла сейчас из церкви. Ему приятно было, он даже испытывал гордость, оттого что и она вместе со всеми протестантами пела гуситский хорал, однако спросил ее шутливо:

— Что, на бой поднялись?

— А тебе не нравится? — холодно спросила она. Ее задела шутливость Томаша в таком священном деле. — Мы всегда поем гуситский хорал, когда случается что-нибудь серьезное, — объяснила она потом, сама чувствуя, что говорит чужим каким-то голосом. И, помолчав, серьезно и гордо прибавила: — Арестовали нашего священника. Сегодня утром. Он принимал преследуемых в лоно церкви.

Лашут схватился за голову. Новость, услышанная от Дарины, доконала его, подтвердив все его опасения. А Менкине стало стыдно. Была у Дарины причина быть холодной и строгой, а он-то объяснял себе ее поведение религиозным высокомерием! Между тем предрассудки-то говорили в нем самом…

Так стояли они кружком перед церковью. Недоброе предчувствие наполняло Дарину и Лашута.

— Лашут, вы ведь приезжали к моему отцу по такому же делу? — спросила Дарина, страшась за судьбу отца.

Лашут молча кивнул, и Дарина решила:

— Мне надо съездить домой.

Они и не пробовали ее отговаривать. Сейчас же втроем отправились на вокзал. Как все разом перевернулось! В это воскресенье Дарина нарочно не поехала домой, чтоб встретить Эдит и пожелать счастья молодоженам. И вот ни у кого ничего не вышло. Право, нынче как-то никому не дается счастье…

Шагали, как лунатики. В узкой уличке имени Глинковской гарды сталкивались два потока: расходящиеся с митинга гардисты — и протестанты. Протестанты возвращались в центр города, а им навстречу, из костелов в центре, валили толпы католиков. Так встречались и сталкивались они каждое воскресенье, поэтому те и другие постепенно пришли к убеждению, что противная сторона нарочно так делает, провоцирует их. Католики думали: лютеране собираются со всей округи для того только, чтобы показать, как их много. Хоть бы они свои песенники-то не таскали! А то каждый карапуз с книгой ползет, кричит будто: и я лютеранченок! А протестанты думали: вот они, католики, правящая партия, глинковцы и гардисты, это они нас прижимают. Нашу школу имени Штефаника преобразовали в католическую…

На перекрестках останавливались кучки католиков и гардистов, — подсчитывали протестантов с песенниками, тайных сторонников унии чехов и словаков. На углу улицы Кузмани, в одной из таких кучек, сверкая голенищами сапог, стоял в офицерской форме Минар, рядом с ним Гапловский, бывший Герё — аризатор золотоочистительного завода. Гапловский показал подбородком на Фридманов с новенькими песенниками в руках — семейство управляющего с вызовом, гордо шествовало тесным рядком:

— Гляди-ка!

Минар шагнул к ним, смерил взглядом:

— Какая наглость!

Богатая семья высоко несла головы. Фридманы ничуть не испугались — рассчитывали на власть денег. Тем более они были спокойны, когда имели дело с Минаром, с этим известным гардистом, чьей слабостью были именно чужие деньги.

На вокзале было много народа. Со всего города приходили сюда за газетами, за сигаретами. А уж придя сюда, прогуливались или усаживались в вокзальном ресторане.

Разглядывать поезда, провожать их хотя бы глазами, если уж сам не можешь стронуться с места, было самым дешевым, но приятным развлечением, будящим воображение главным образом молодых людей. Их мечтательному взору и то уже казалось чудом, что поезда уходят и приходят, из дали в даль проносятся экспрессы.

Дорожная лихорадка овладела и Менкиной. Мысли умчали его далеко, и мигом очутился в солнечной стране — вместе с Дариной. И там жарко говорил ей о своей любви. Дарина, ты как девочка. Глаза твои… Душа у тебя красивая… И твои маленькие груди… Никто еще не гладил их. Вы за руки держались с мальчиком, один раз он погладил тебя травинкой. Я вылеплю из тебя прекрасную возлюбленную. Больше не будешь ты девочкой-пуританкой, Дарина, ведь я понимаю тебя, но все смеюсь… С тобой, Дарина, я не буду больше насмешником. Но что делать теперь, в эти времена? Не могу я смириться. Все выходит впустую, и любовь наша вышла впустую. Если б знал я, что стану делать — все бы прояснилось и между нами. А я не знаю еще, что буду делать. Но с этим, Дарина, я не смирюсь…