Доминик Татарка - Республика попов

«Ба, да это Янко Лучан», — в ту же минуту узнал мальчика и обрадовался Томаш.

Янко Лучан сейчас же подбежал, будто его подозвали.

— А, пан учитель! Кого ищете?

— Тетю Лычкову.

— Ее? — удивился Янко. — Разве вы ее знаете?

— Не знаю, но нам нужно ее видеть.

Янко Лучан сгорал от любопытства — так хотелось поговорить, порасспросить любимого учителя. Но учитель хмурился, а тот, кто пришел с ним — еще больше, потому Янко молча взял руку учителя и повел их.

Во дворе-колодце очень остро пахло золой. Из прачечной, помещавшейся под лестницей, валил пар. По этой-то лестнице вверх и повел их Янко. Он вертелся вокруг своего учителя ласковым щенком, все хотел сказать что-то, да сдерживался, Показал дверь Лычковой и убежал. Менкины с лестничной площадки вошли прямо в комнату; навстречу им поднялась, уперев руки в бока, пожилая женщина. Американец дал ей время рассмотреть себя. Яснее всего на лице ее проступало внимание. Он назвал свое имя на американский лад, — «а это племянник мой, учитель».

Теперь женщина смотрела на них еще строже, даже сурово. Она будто подстерегала каждое движение на их лицах, чтоб угадать, зачем пришли. Она угадала, что принесли они злую новость, и тотчас сообразила — какую именно. Со вздохом склонила голову, ударила себя по бедрам. Похоже было, что она собирается накинуться на пришедших и крепко их выбранить.

— Умерла! — резко проговорила она таким тоном, будто и впрямь намеревалась ругаться. — А вы за ее вещичками, небось, явились?

— Да не за тем мы… — печально начал было американец.

— За тем, за тем самым. Ну и берите! — сварливо бросила Лычкова.

Крутая, настороженная к самой себе была эта женщина. Такие скорей затеют ссору, чтоб сердце сорвать, чем пустят слезу. И ей это вполне удалось.

С решительностью, не терпящей противодействия, она подошла к шкафу и столь же решительно выдернула из него узелок, увязанный в черный платок. Она взмахнула им, грозя, и бросила к ногам мужчин. Узелок упал легко, бесшумно — маленький черный комочек совести…

— Вот и все ее пожитки. Берите. Ведь вы ей вперед заплатили, а она не отработала, — угрожающим тоном произнесла Лычкова.

Американец ни слова не сказал в свою защиту. Поднял узелок, взвесил на руке. Передал племяннику. Обоих поразило, до чего легок он был.

— Что? Не верите? Тут все, — продолжала сердиться на что-то Лычкова, явно не желая беспомощно страдать. — Тут все, что она заработала за свою жизнь. Можете взвесить — вот все, чем владеет эксплуатируемый пролетарий…

— И это вы говорите мне? — еще очень мягко возразил американец. — Это я ее, что ли, эксплуатировал? Да я сам такой же рабочий человек, как Паулинка.

С ним, с таким грустным, невозможно было злобно браниться. И Лычкова, для облегчения души, вцепилась в Томаша:

— А вы, пан учитель, знали Паулинку?

— Мы вместе в школе учились, — сказал тот. — И детьми очень любили друг друга, но…

— Очень любили, да забыли о ней! — перебила его Лычкова. — Забыли! Что между вами теперь общего: вы учитель, она пролетарка!

Лычкова взяла узелок, развязала, стала при них перетряхивать тряпку за тряпкой — юбка, блузка, несколько штук нижнего белья.

— Это все! — опять воскликнула она.

В самом низу, к счастью, лежал детский вязаный чепчик. Этот чепчик Лычкова встряхивала дольше и яростнее остальных вещей, и губы ее кривились, и наконец она не выдержала — заплакала. Села на край постели, машинально разглаживая чепчик на своем кулаке. Из чепчика выпали какие-то бумаги. Лычкова посмотрела на свой кулак в чепчике и расплакалась уже без утайки, честно. Однако минута слабости была недолгой. Она вытерла чепчиком глаза и собрала с полу бумаги.

— Ну, садитесь уж, коли пришли, — более спокойным тоном пригласила она Менкинов.

Те послушно уселись. Молчали. Лычкова разворачивала, разглаживала Паулинкины документы. Спокойным голосом прочитала из рабочей книжки:

— «Паулина Гусарикова, место рождения… Дата рождения… Приписана к деревне…» В десяти семействах служила. До своих, постойте, до двадцати четырех лет. Жила с Ондрой Груном. Так. Мужа твоего немцы замордовали, отняли сына, а тебя, беременную, выгнали… — будто сама с собой разговаривала Лычкова. Потом, уж более мягко, обратилась к Томашу. — Значит, вы с ней вместе учились? Вот видите? Понимаете ли? Вот как кончает рабочий человек. Что вы на это скажете? — опять воинственно спросила она. — Что скажете, что сделаете? Говорите!

— Все это страшно, — сказал Томаш.

— Что? Страшно? — возмутилась Лычкова ответом учителя. — Не страшно, а зверство это! Зверства над нами творят! Работаем как лошади, на войну нас гонят, а мы против этого…

Она стукнула кулаком, в глазах ее сверкнула ненависть.

Томаш Менкина очень точно почувствовал, что эта женщина, эта работница с суконной фабрики, совершенно иначе воспринимает смерть Паулинки Гусарички, совершенно иначе относится к ней, чем они. Его, Томаша, и дядю Паулинкина смерть потрясла. Они понимали и, главное, глубоко переживали ту кривду, что сталась с Паулинкой, страшную кривду, которой «не выгореть в душе». Но причин этой кривды они не искали, не видели, не имели все время в виду, как то делала Лычкова. Для нее злая судьба Паулинки Гусарички воплощала судьбу всех рабочих, всего класса. Причиной Паулинкиной гибели были враги рабочих. Для Лычковой смерть Паулинки была не так трагична и, может быть, не так возвышенна, она приходила к человеку неотвратимая, как судьба. Лычкова хотела даже на саму смерть смотреть с точки зрения разума, она видела и хотела видеть ее причины. И она не сдавалась перед смертью, не желала быть покорной, она боролась как умела, боролась против расслабляющих личных чувств и знала, что не только она и Паулинка, но и все ей подобные так же вот единоборствуют со смертью и восстают против того, чтоб люди гибли так бессмысленно, как Паулинка. Томаш Менкина понял, что эта женщина, одаренная страстной ненавистью, не чувствует себя такой беспомощной перед ликом смерти, как они с дядей.

Американец торжественно объявил, зачем они явились.

Паулинка умерла среди чужих. Нет у нее тут никого, только они, Менкины, знают ее, да Лычкова, добрый человек. И надо бы — у него с души камень свалится, — чтоб ее достойно проводили и уложили в землю. Но если провожать Паулинку они пойдут только втроем, он боится, очень грустно будет всем. Никогда не выгорит в душе его кривда, нанесенная Паулинке. Хоть после смерти-то, чтоб не была она одна… Лычкова же, добрый человек, сама здешняя, так пусть позовет, кого знает, на похороны.

Лычкова обещала, что Паулинка уйдет не в одиночестве. Они еще увидят!

После этого посидели за столиком, потолковали о том о сем, как положено гостям. Томаш за разговором все теребил бахрому скатерти, потом провел пальцем по рамке настольной фотографии, на которую сперва не обратил внимания; машинально придвинул к себе этот свадебный снимок. И вдруг даже выпрямился — будто что-то озарило его. Невеста в белой фате, с букетом белых гладиолусов была очень красива, но и только. Как все невесты на таких снимках, она прильнула щекой к щеке жениха. Зато лицо молодого человека… такое мужественное, худощавое, тонкое лицо интеллигента, будто взрывалось непосредственной, самозабвенной улыбкой. Долго рассматривал его Томаш, не умея понять, — то ли он уже где-то видел это лицо, то ли просто оно ему нравится выразительностью черт.