Доминик Татарка - Республика попов

— Ну, это еще не факт.

— Почти что факт. Это я вам говорю как специалист.

Стратти сам улыбнулся тому, как сказал о себе: «специалист».

— И вы думаете, что этот — жаль, не знаете его фамилии, — будет говорить?

— Судьба Менкины вас не так волнует? А кажется, именно он держится, несмотря на избиения…

Лашуту стало стыдно. Стратти так смотрел на него, будто он стоит голый перед призывной комиссией. Лашута терзало сознание, что тело у него слабое. Что, если и его будут бить? Он выждал, пока Стратти отвернется, и тогда только вслух высказал свое сомнение:

— Как думаете, пан судья… Вот я мог бы перенести побои?

— Как я об этом думаю? Никак, — раздраженно ответил Стратти, потом, видимо, тоже устыдившись, вдруг добавил: — Для того, чтобы выносить побои — я сужу по практике допросов — одного убеждения мало. Люди с политическими убеждениями точно так же, как и христиане, носят врага в собственном теле.

Он отвел глаза, не хотел видеть, какой Лашут хлипкий, не хотел видеть обреченного, а что Лашут обречен — в этом Стратти как судья не сомневался.

— Ну, пойдемте же! Раз пришли — чего же колебаться? — подбодрил Стратти Лашута, увидев, что тот уже подумывает об отступлении.

Густые клубы пара окутали их, едва они открыли дверь. Изнутри на них закричали осипшие голоса, чтоб скорей закрывали. Лашут наткнулся на чье-то скользкое тело. На всякий случай сел на скамейку у самого входа, чтоб переждать, когда привыкнут глаза.

— А я думал, вы лучше знаете Менкину, — сказал Стратти.

— Да я, собственно, совсем его не знаю. Даже не подозревал, чтоб его могли за что-то арестовать, — сознался Лашут.

По скамейкам, горячим и скользким от пара, елозили интеллигенты, знакомые Стратти. К одной из стен была пристроена как бы дощатая лестница, на каждой ее ступени валялись тела. То и дело кто-нибудь слезал оттуда, обливался из ведра холодной водой, встряхивался… Тут и впрямь было как в пекле.

— Не понимаю, — произнес Стратти, — как коммунисты могут рисковать людьми. Их деятельность не имеет значения. Листовочки! И ради них обрекают своих людей на тюрьму. Я еще понимаю — сесть за решетку во имя великого чего-нибудь…

Лашут ничего против этого не возразил. Интеллигенты, знакомые Стратти, валялись на полках, поднимающихся как ступени, от пола до потолка. И казалось Лашуту, что тела их не более, чем сгустки пара в парном тумане. Его охватывало уже знакомое чувство безнадежности. Он признался сам себе, что ничем не отличается от этих интеллигентов, и громко спросил, повторив еще вопрос:

— Во имя великого? А что такое — великое?

— Да, вы правы, правы, — поспешно согласился с ним Стратти. — Если кто ставит свои личные делишки превыше всего — зачем же ему руку в огонь совать? Я тоже так думаю, но…

Судья Стратти и в мыслях своих словно на волнах качался. Он понимал — распространяя это и на себя, — что человеку, убежденному в собственной ничтожности, все прочее представляется еще более ничтожным.

— Ах, наплевать, — заключил он.

— Если плевать, то как следует, — подхватил Лашут. — Так ведь тоже можно думать.

— Можно, — опять согласился Стратти.

— А потому…

— Значит, вот что — великое дело: поднять все на воздух?

— Видимо, да.

— Да, но листовки — не взрывчатка, — бросил Стратти.

— А если? — возразил Лашут.

Но Стратти уже допускал, что ему, например, приятно читать на заборе красный ответ.

Едва-едва уговорил американец Маргиту, и она собралась с ним в город как бы на смотрины. Ее первым словом было:

— А Томаш?

— Уроки у него. Не может встретить нас.

— А его нареченная?

— И у нее уроки. Они ведь вместе учительствуют.

Подошли к гимназии, стали ждать. Вот хлынули на улицу ученики, вышли и учителя.

— Послушайте, а где учитель Менкина? — спросил одного из них американец.

Учитель ответил:

— Хотел бы я знать, где он. Уже несколько дней не приходит в школу. О нем совершенно ничего не известно.

Стало быть, зря ждали в тот день мать и дядя. Не дождались они Томаша и в следующие дни. Томаш не появлялся, словечка не передавал. Ни слуху о нем, ни духу. Куда девался? Все это время Маргита была как на угольях. Американец ей виллу, город показывал, в кино водил. Ничего не скажет Маргита — очень он о ней заботился. Только не для забав она приехала-то. Ни глаза ее, ни мысль ничего не воспринимали, раз не было Томаша. И среди такого множества народа даже невесту Томаша, и ту не встретили. Не на что было смотреть Маргите, не на что радоваться. Била она крылами, как спугнутая птица.

— Да посиди ты, Маргитка, не будь такая, словно первый раз в городе. Потерпи, — утешал, успокаивал ее американец.

Потом стал причину придумывать, отчего Томаш пропал. Видно, Томаш и Дарина слишком уж загляделись друг на друга. Да, с обоих это могло статься; загляделись, не видят, не слышат ничего вокруг. Ушли вдвоем, и весь мир забыли. Где-нибудь в горах милуются. Надо Маргите знать — нынешние молодые люди, право, не ждут родительского согласия или поповского благословения. А оба как раз в таком возрасте, что порвали б железные цепи, если б их врозь приковали. Так пусть же Маргита успокоится, поживет недельку без забот.

И чего плетет, глупости выдумывает! Не верит она ему, и все тут. Не такой Томаш человек, чтоб таился, от матери скрывал, что женится. И нареченная его, коли она порядочная, как говорят, тоже пришла, показалась бы. Уж, наверно, не такая она бессовестная, зачем обижать! Наверно, пришла бы, сказала: пусть ты деревенская бабка и сыну своему приказывать не можешь, а все же ты ему мать, так хоть знать-то тебе надо: беру я твоего сына на веки вечные, а сейчас мы с ним хотим удрать куда-нибудь, где нас никто не увидит, не услышит, не узнает.

— Ах не утешай ты меня, Янко, — говорила Маргита, — я-то знаю, неладно с ним. Знаю, знаю я это.

Кто скорей всего будет осведомлен о Томаше? Да директор, конечно!

К директору пойти Маргита не смела, чтоб не позорить сына — мол, как это так, что родная мать ничего о нем не знает, да и боялась она, очень боялась. И теперь, когда молилась за Томаша, воссылала за него свои молитвы-молнии или мысли о нем перебирала, оставалось после него пустое место, и с каждым разом пустота становилась пустынней. Ох, не дай бог, а, видно, зло ему приключилось. Делать нечего — побрела мать к директору.

— Пан директор, пожалуйста…

Один разок лишь глянула на него — и догадалась: знает, уже знает о Томаше директор!

А директор и не посмотрел на нее. Как услышал, что она Томаша мать, весь надулся, насупился, нахмурился, рассердился. Так и видно, что настроился обрезать: «Вот вам, женщина. Хороший сынок у вас». Директор уж и пальцы слепил, руки сжал, как разожмет руки, так и ударит ее страшным словом.