Доминик Татарка - Республика попов

Наконец-то Менкина открыл глаза, слезы уже высохли, он был уверен, что на ресницах нет больше влаги; поблагодарил:

— Спасибо вам, Эдит, а через вас — всем добрым и честным людям на свете.

— И вы собираетесь так уйти? Погодите! Мне надо поговорить с вами…

Но как, где? Эдит огляделась. Разговаривать тут было не очень удобно, да и Эдит находилась на службе.

— Постойте. Вы первый день на воле… Вот ключи от моей квартиры. — Она опустила их к нему в карман. — Я приду в обеденный перерыв. Вы голодны? Надо вам как следует поесть впервые за такой долгий срок. Чего бы вам хотелось?

— Мне — всего! — ответил Менкина, тем самым невольно принимая приглашение.

И он пошел на улицу Челаковского, весело позвякивая ключами как погремушкой, и разыскал квартиру, руководствуясь описанием Эдит.

А девушка неплохо устроилась, подумал он, войдя и озираясь. И работу нашла подходящую, к тому же не торчит на глазах у людей в своей лаборатории-то. Томаш вольготно раскинулся в кресле. Квартира была пуста.

И то, что он сидел тут в одиночестве и ждал в пустой квартире, было как интимная беседа. Он будто разговаривал с Эдит по душам — да и не мог он не говорить сейчас хоть в мыслях с этой красавицей в белом халате. Вот ведь — два раза всего и виделись, а как близки друг другу. С тех пор, как он видел ее в последний раз — ох, как давно это было, будто прошли не месяцы, а годы! — Эдит пополнела, повзрослела. Зрелость ее несла на себе явственный оттенок печали или покорности судьбе. Такая вот печаль бывает в разгар летнего дня. Снова глубокая благодарность охватила Менкину, когда он вспомнил, как она перевязывала его. Откуда взялась в ней эта способность понимать чужое страдание? — Она сама страдает, ответил себе Томаш, страдает от какой-то изнуряющей печали. Ласковую нежность, с какой она ухаживала за ним, Томаш объяснял себе тем, что Эдит в нем видела узника. Потрогал повязку на голове. Повязка была мягкая, нежная под прикосновением пальцев, но делалась в тысячу раз нежнее, когда он касался ее мыслью. Нежность, легшая ему на лоб в виде толстого слоя бинта, конечно, предназначалась всем узникам.

Ах, Томаш, Томаш, а ты-то сразу вообразил, что это все из личной симпатии… Впрочем, тут не без нее! Что ж такого? Он засмеялся. Знал, что нравится женщинам, и порадовался этому сейчас.

Однако, очутившись в жилище женщины, возбуждавшей в нем любопытство, он не мог усидеть в кресле чинным гостем. Встал, прошелся по комнате, рассмотрел каждую вещичку, открыл дверь, заглянул в кухню, потом отворил другую дверь и увидел спальню. Свистнул от удивления: кровати — парные, а на стене — портрет супружеской пары: Эдит и Лашут.

Наконец-то вы доплыли до счастливой гавани, подумал Томаш. А он-то упрекал себя — зачем назвал Лашута, когда из него тащили имена. Лашута он назвал как свидетеля, который мог подтвердить, что в то воскресенье, когда встречали Эдит, Менкина не нес никаких чемоданов на вокзал. Значит, напрасно упрекал себя. И все же ему было удивительно. Что именно? Да, видно, то, что Франё с Эдит устроились так счастливо. Но почему же удивляется он? Верно, потому, что полагал — хотя он вряд ли раздумывал об этом, — что Франё из осторожности не женится на Эдит, что, следовательно, они не живут вместе. А они-то, видите, поженились, перебрались в Братиславу и так славно устроились…

Вскоре пришла Эдит с набитой сеткой. Выложила перед Томашем богатое угощение.

— Это, Менкина, в честь вашего первого дня на свободе, — сказала она с восхищением. — Нет, нет, пусть этот первый день будет праздником! — воскликнула она, когда он упрекнул ее в расточительности. — Менкина, я рада, я так рада, что могу вместе с вами отпраздновать этот день! И к тому же, — тут лицо ее затуманилось, — я хочу поговорить с вами.

— А я — с вами. Где Франё? — выговорилось у Томаша в ответ.

— Тогда не прикидывайтесь, будто вам хочется поговорить именно со мной! Франё в отъезде — он вечно в дороге, но к вечеру должен вернуться. Ах вечно, вечно он разъезжает! — вздохнула Эдит. — Зарабатывает прилично, но я-то вижу, как эта работа его изнуряет. Все на ноги жалуется. Он ведь разъездной агент издательства — с тех пор, как его выпустили…

— Выпустили? А когда? — живо заинтересовался Менкина.

— Продержали пять недель, потом выпустили.

— Что он рассказывает?

— Он не любит говорить об этом. Знаю только, что его все о какой-то типографии допрашивали.

— Ах, о типографии — не о листовках?

Эдит подумала немного.

— Нет. О листовках он не упоминал.

— Обо мне не вспоминает?

— Вспоминает. О вас и о Дарине. Больше всего любит вспоминать о том времени, когда вы у Ахинки столовались. А вы почему спрашиваете?

— Понимаете, Эдит, — нахмурился Томаш, — там живешь как в каменном мешке. Обо всем можно только догадываться, предполагать. А как выйдешь — скорее хочется избавиться от домыслов, все выяснить.

Тут они долгим взглядом посмотрели друг другу в глаза, как бы ощупывая один другого. Менкина, подумав, сказал потом:

— Я обязательно хочу потолковать с Франё. Где бы мы могли с ним встретиться?

— Да, да, вам необходимо повидаться. Дождитесь его. Он приедет вечерним поездом. Надеюсь, его ничто не задержит, да нет, не должно. Непременно дождитесь. — Эдит пришла в восторг, она уже составила целый план, как весело они проведут вечер. — Но ешьте! Я забываю, что вы голодны. Мне тоже кажется, что вы с Франё хорошо друг друга понимали.

Менкина взялся за еду. Ел, ел, съел сардинки, холодного цыпленка, картофельный салат, кусок сыру, смолотил много белого хлеба; все это он запивал белым вином, разбавлял шутками. Эдит была само внимание, потчевала, вина подливала, смотрела с уважением, с преклонением даже. Сама ела ровно столько, чтоб Томашу не казалось, будто он одни поглощает всю еду. После несытной, однообразной тюремной кормежки все ему было на удивление вкусно.

— Ах, как хорошо мне, Эдит! — в бесхитростном восторге восклицал он, польщенный таким вниманием.

— Правда, хорошо? — переспрашивала она более серьезным тоном.

— Правда, Эдит, — убежденно говорил он. — Вот вы тут со мной. Вы приготовили для меня такой пир. А потом я сяду в поезд и — фью-ю! — домой, так и полечу отсюда в самую Жилину…

Эдит порой взглядывала на него, больше слушала, склонив голову, но слушала слишком внимательно, чтобы Менкина не понял: она хочет услышать, что с ним было.

— Мучили меня, били… Там такие негодяи — плюнуть в лицо им, и того они недостойны. Кто там не побывал — не поверит. Там… эх, лучше не вспоминать. Я все это говорю, Эдит, потому что сейчас мне хорошо, а говорить мне легко потому, что вы тут. Эдит, мне будто чего-то не хватает. То ли руки, то ли ноги, а может, в голове чего… Ампутировали у меня, отсекли все иллюзии, все ложные представления. И я, признаться, чувствую себя теперь как без руки, без ноги, или будто в голове чего-то не хватает. В пещерах водится такой зверек, пещерный тритон, — да вы это лучше меня знаете — он дышит жабрами, когда в пещере достаточно воды, но когда вода высыхает, у тритона развиваются легкие. Вот так же, Эдит, и я себя чувствую — жду, когда разовьются новые легкие, какой-то новый орган, потому что надо мне теперь иначе как-то дышать, иначе думать… Да, какой-то новый орган должен появиться у таких людей, как мы, если они хотят жить честно. И он появится, Эдит, не может не появиться!