Владимир Максимов - Снег, уходящий вверх…

В его руке блестел водолазный нож, и еще через секунду я ощутил желанную свободу и тут же вдруг совершенно ослеп, почувствовав, как что-то очень холодное и сильное давит на лицо и глаза, которые я из-за этого инстинктивно закрыл.

Лишь на поверхности, куда, подталкиваемый Резинковым, выбрался, я смог открыть их, обнаружив, что стекло моей маски как-то уж очень вальяжно болтается на цепочке слева от отверстия, которое ему надлежало закрывать.

– Да… малыш, опять не заслужил ты «Моби Дик», – на сей раз без всегдашней своей иронии сказал мне Резинков. И уже для остальных добавил: – Зацепился баллонами за трансекту. Да еще умудрился в последний момент как-то расстегнуть зажим стекла. Наверняка теперь полные штаны воды, а может, и не только воды, – попытался он все же пошутить, но это у него не получилось. И, снова обернувшись ко мне, закончил: – Ты, паря, за один день, пожалуй, исчерпал все свои напасти, какие только можно придумать и какие только могли с тобой или с кем-то другим приключиться за многие часы погружений. Надеюсь, что завтра ты нас уже ничем не удивишь?..

В его последней фразе было все-таки больше вопроса, чем утверждения, и от этого при одной только мысли о погружении у меня противно засосало под ложечкой. Наверное, в тот момент я был похож на мокрую курицу, а вернее, на мокрого кура, вытащенного из проруби, и поэтому в ответ на последнюю фразу Резинкова только и мог неопределенно пожать плечами. Ни на что большее у меня уже просто не было сил.

В водолазке, сняв с себя мокрую одежду и переодевшись в сухое, я присел на полено у раскаленной печки, вдруг почувствовав себя таким несчастным, несуразным, одиноким, что впору было разреветься. Но тут, всунув в щель двери сначала свой черный нос, а потом и все остальное, в вагончик протиснулся прижившийся у нас небольшой беспородный деревенский пес Мишка.

Он взглянул на меня своими озорными черными глазами с веселыми блестками и, забравшись по поленьям, лежащим сбоку от печи, повыше, сначала протяжно зевнул, а потом лизнул меня своим горячим шершавым языком прямо в нос, тем более что отодвинуться мне было просто некуда. И это его непроизвольное действие, словно подбадривающее меня, слегка отодвинуло куда-то мысли о моей полной несчастности.

Шагая рядом с Мишкой, который, заглядывая в мои глаза, при этом еще извивался всем телом и весело вилял хвостом, в наш жилой вагончик, от которого отделяла какая-нибудь дюжина шагов, и вдыхая при этом полной грудью холодный чистый воздух, в океан которого я был здесь погружен, в ритме своих шагов я прочел ему очень древние стихи, вдруг всплывшие из далеких глубин моей памяти.

В оригинале Мишка, конечно, отсутствовал, но зато он присутствовал сейчас здесь, со мной, под этим тусклым небом и, так же как и я, вдыхал такой упоительный байкальский воздух!

А свой «Моби Дик» на следующий день я все-таки заработал…

Постепенно мы обживали наш подводный каньон. И к середине экспедиции все как-то очень хорошо сдружились. Хотя и разногласия конечно же случались. И неприятности бывали тоже.

Помню, как я страховал Давыдова и, когда он подал сигнал: «Все в порядке. Всплываю», дернув два раза страховой конец, я начал потихоньку, чувствуя его неспешный, размеренный ход, выбирать веревку… А когда его голова показалась над водой, я с ужасом увидел, что маска у него почти на треть заполнена слегка пенящейся кровью.

Оказалось, что на глубине в носу у него лопнул какой-то сосуд, и, пока Давыдов доделывал работу, кровь из носа капала в маску. После этого он почти неделю не мог погружаться. На определенной глубине сосудик каждый раз норовил лопнуть снова от так и не установленной нами причины, которой вполне могла быть легкая простуда, а оттого и почти незаметная заложенность носа.

Впоследствии многие детали подзабылись, а вернее, яркость их померкла, потускнела, как старинное серебро, но очень многое и до сих пор помнится отчетливо и ясно.

Разве забудешь и первые страхи, и первые восторги от необычного ощущения парения над бездной с ее неподвижной непроницаемо-черной, таинственной и страшно манящей к себе глубиной. И подводные скалы каньона, словно стены старинного замка, поросшие на естественных террасах зелеными разлапистыми губками. И здоровенного для Байкала, как большой палец руки, акантогаммаруса, почти упирающегося боковыми острыми шипами своего панциря в стекло твоей маски и, развернувшись, внимательно разглядывающего тебя за ним.

Так мы и стояли оба в толще вод, замерев, взирая друг на друга, словно пытаясь разгадать извечную загадку жизни, такой разнообразной во всех ее проявлениях. И только плеоподы рачка да мои ласты плавно двигались, нарушая эту застылость. Однако задерживать дыхание надолго было невмоготу, а бурливые пузыри воздуха, вырвавшиеся с шумом из акваланга, спугнули моего визави.

Помнятся, хоть и подернутые уже легким туманом забвения, парящие над каньоном с ладонь величиной (тоже редкое для сибирского озера-моря явление) планарии, плавно изгибающие, подобно морским скатам, свои плоские тела в неведомых струях подводных течений, то вздымающих их кверху, то опускающих вниз. Или забудешь разве, как достиг предельной для себя глубины – 52 метра! И, довольный жизнью, самим собой, своей храбростью, своим веком, своими друзьями, своей молодостью, забрался потом в наш подводный домик, чтобы побыть одному, подольше понянчив в себе это состояние, а заодно и немного согреться и пройти на всякий случай декомпрессию, и там во все горло (в этом гулком металлическом пространстве) орал песню: «Любо, братцы, любо! Любо, братцы, жить. С нашим атаманом не приходится тужить!..» А потом вдруг загрустил, неизвестно от чего, чуть не до слезы в этом пустом одиноком пространстве и вылез поскорее наружу, наверх, к солнцу, к людям.

Потом, дня через два после этого погружения, я аккуратно вывел на своих баллонах красной краской клич, наверное, всех водолазов мира: «Dum spiro – spero» – «Пока дышу – надеюсь».

Надпись эта к концу экспедиции потускнела и кое-где стерлась, хотя и не перестала быть от этого менее значимой. И помню, что перед каждым погружением потом, после того, когда мне удалось преодолеть себя, свой страх, свою неуверенность в себе, меня постоянно посещало предчувствие чуда, которое непременно должно случиться. И чудеса действительно происходили. Я видел снизу, проплывая под ними, грузовые машины, привозившие к нам на лед дрова, приборы, продукты и приплюснутых рядом с ними ко льду маленьких, похожих на гномов, людей с огромными, несоразмерными с их ростом плоскими ступнями, припечатанными ко льду. Я видел через пятидесятиметровую чистую линзу воды желтые теплые лучи солнца, косо, праздничным ореолом, расходящиеся от квадрата лунки и как бы гаснущие в глубине. Я был знаком с бычком-подкаменщиком Васькой, который почти все время дремал под своим овальным камнем, где я обнаружил его впервые и который не менял своего обиталища и после нашей встречи и даже не возражал, когда ему почесывали бок за жаберной щелью. Он только слегка разворачивался и подставлял под пупырчатую резину пальца еще и свое светлое, в отличие от всего остального окраса, брюшко. И это явно говорило о том, что подобные действия ему очень нравятся и что он мне доверяет.