Алекс Дубас - Моя девушка уехала в Барселону, и все, что от нее осталось, – этот дурацкий рассказ [сборник]

Хочу, чтобы мы сидели в лесу и любовались этим дивным светом. И дымом из трубы, обволакивающим луну.

Хочу, чтобы маленькие колибри доверчиво садились тебе на открытую ладонь в теплом городе Пасадена.

Чтобы ты чувствовал вибрацию этого крошечного прекрасного тельца и задумался о том, как причудливо мироздание.

Чтобы ты ощутил вкус дымного чая звездной ночью, сидя в пластмассовом кресле и слушая шум прибоя.

Чтобы теплые волны гладили твои ноги.

Чтобы ты расправил плечи, когда ребята в перерыве в раздевалке похлопают тебя по спине, потому что ты забил важный для команды гол.

Чтобы ты хоть раз попробовал эту невероятную марсельскую рыбную похлебку с сыром в ресторанчике дядюшки Жиля. (Ты уже бывал там в три года. И тогда тебе не понравилось. Ты выплевывал ее на слюнявчик. Найди ее. Попробуй! Ты обрадуешься. Это как с подсолнухами. 26, Rue de Potou, Marsielle.)

Хочу, чтобы, когда тебе предложат твою первую сигарету с марихуаной – а тебе ее предложат, – хочу, чтобы тебе не понравилось. Раз и навсегда.

Чтобы ты порезал руку и смешал свою кровь с кровью лучшего друга, назвав его братом.

Чтобы ты хоть раз танцевал под дождем на палубе плывущего корабля.

Чтобы когда-нибудь, в Камбодже, ты поднялся на самую высокую гору и провел ночь в заброшенном монастыре. А утром у алтаря увидел много-много выложенных камнями слов на разных языках. Чтобы ты обнаружил среди них слово «ЛЮБОВЬ» и знал, что его оставил здесь твой отец.

А когда ты услышишь другое слово: «ПРОЩАЙ» от любимого человека, хочу, чтобы тебе было больно. Но чтобы ты не заплакал.

И еще. Послушай, пожалуйста, первый альбом певицы Земфиры. Найди его в какой-нибудь лавке старья или, я не знаю – скачай, что ли, и вслушайся в ее песни. Я не смогу тебе так рассказать о женщинах, как она.

А вот теперь у нас действительно серьезные проблемы. Уже смеркается. Сергей включил фары. И вот они высвечивают дорогу. Она впереди перекрыта. Милицейская машина стоит перпендикулярно и блокирует путь. Сирены не слышно. Но от этого еще хуже. Синий цвет с периодичностью в шесть секунд слепит глаза.

Лампа для прогревания гланд.

Ночной свет в пионерском лагере.

Убогое освещение в холодной казарме.

Тихо. Сейчас прозвучит приговор.

Роби проснулся и с любопытством смотрит в окно.

Я обнимаю его. Зачем-то говорю, что все будет хорошо.

Милиционер наклоняется к окну водителя.

Отдает честь и просит документы.

Возле машины еще двое с автоматами.

– Извините, пожалуйста, что пользуемся служебным положением. У вас номера столичные. Если вы в Москву, захватите попутчицу?

Только сейчас за спинами милиционеров мы разглядели улыбающуюся женщину с большой сумкой.

Лидия Ивановна, ветеринар, рассказывает о теленке, которого сбил «жигуленок». Самый внимательный ее слушатель – Роби. Он выясняет подробности. С какой скоростью ехала машина? Почему теленок гулял на дороге? Сколько ему было лет? Совсем стемнело, но Сергей все равно едет очень быстро. Пристраивается к какой-нибудь большой машине, чуть сзади и левее, и, как только позволяет свободная встречная полоса, идет на обгон.

– Как же ты похож на папу! – Лидия Ивановна гладит малыша.

Он предлагает ей в ответ пластмассового солдатика.

Сейчас, с солдатиками по крайней мере, все честно. Есть наши и есть враги. Индейцы и ковбои. Богатыри и крестоносцы. В моем детстве был только набор конников-буденновцев. И еще конников-чапаевцев. А белогвардейцев или хотя бы солдат Антанты не производили. Моим солдатам не с кем было воевать. Своим приходилось рубиться со своими.

Мы въезжаем в город. Москва купает нас в ночных огнях.

Я даю Сергею диск Рахманинова. Под нежнейшие звуки пианино плавно въезжаем на Тверскую. Роби уже совсем сдружился с нашим ветеринаром:

– А выходи за папу замуж.

Лидия Ивановна тактично молчит.

Наш город не спит. Он готовится к завтрашнему юбилею. Возле памятника Юрию Долгорукому репетиция. Люди в национальных одеждах приседают и хлопают по команде режиссера, стоящего на сцене. Мы не слышим, что он говорит. Мы убаюканы музыкой. Нежная мелодия и синхронно приседающие люди за окном. И мы. Мы счастливо улыбаемся этой странной проплывающей мимо картине.

Сворачиваем у Охотного Ряда налево и проезжаем Кремль. Тысячи раз мы видели его. В тысячу первый он особенно прекрасен.

И вдруг слева от машины, глядя в окно, я замечаю всадников. Богатырей. Сам завороженный, я не сразу успеваю отреагировать и только несколько секунд спустя кричу:

– Роби, смотри, Роби, богатыри! Смотрите!

Улица. Наша внезапно ставшая маленькой одинокая машинка. И десятки конников вокруг. За окном, наверное, прохладно и ветер. Из ноздрей лошадей валит пар. Плащи всадников, что скачут вровень с нами, развеваются алыми волнами. В рекламных отсветах блестят их ножны и шпоры. Их лица серьезны. Их лица приветливы.

Мы соблюдаем правила движения, и всю нашу процессию останавливает красный свет светофора перед Лубянской площадью. Богатыри окружают нас. Они впереди машины, позади, справа и слева.

Главный из всадников, поправив кольчугу, склоняется с лошади и заглядывает к нам в окно. Он улыбается нашей компании и машет рукой. Мы смеемся и машем в ответ.

И Рахманинов.

Впервые за долгую-долгую неделю мы укладываемся спать дома, на мягком матрасе.

Двери балкона распахнуты, и мы слышим звуки ночного города. Города, который еще нужно уметь любить. Города, у которого завтра день рождения. Где-то вдали еще слышен перестук лошадиных копыт наших друзей-богатырей. Мы теплее укутываемся в одеяла, потому что на улице действительно ветер. И он приносит в нашу постель запахи осени. Она, эта осень, будет мудрой и спокойной. Я знаю, нам всем надо чуть-чуть передохнуть. Не будет взрывов и катастроф, не будет роспусков парламентов и импичмента. Не будет цунами и землетрясений. Нам всем нужно передохнуть, а потом уже серьезно поработать. Сквозь дрему я слышу:

– Папа, а в будущем году мы поедем на рыбалку?

– Поедем, обязательно. Если будешь учить английский. А сейчас спи, мой сын.

Сейчас, когда мой палец умещается в твоей ладони, я планирую твои дни и ночи.

Пройдет немного времени, и наши руки будут одинаково сильными.

Тогда я вложу в твои свою шпагу, сын. И знаешь что? Я на самом деле не хочу, чтобы ты подставлял щеку. Другую щеку. Слышишь? Не давай в обиду любимых.

Слышишь? Я, может быть, тебе больше никогда этого не повторю.

Пройдет много времени. На моей руке появятся пятна.

Но я успею ею благословить тебя на прощание.

Когда ты родился. Это невозможно объяснить. Я столько раз слышал о чувствах родителей. Никакие слова не выражают сути. Как же это сказать?

Мы все эгоисты.