Патриция Хайсмит - Чудо. Встреча в поезде

— Такой же сумасшедший, как ты!

Через минуту Бруно первым начал прощаться. Сказал, что договорился с матерью на 7 часов.

Следующую встречу, гораздо более мимолетную, Гай тоже проиграл, хотя в первые мгновения и праздновал победу. Бруно пытался перехватить его в пятницу вечером, когда он выходил из офиса, направляясь на Лонг-Айленд, к Энн. Гай просто проскочил мимо и забрался в такси. Но ощущение, что он сбежал, в самом прямом смысле унес ноги, внезапно вызвало стыд, подорвало основы некоего внутреннего достоинства, которое до сих пор всегда оставалось незыблемым. Лучше было бы поговорить с Бруно. Лучше было бы померяться с ним.

В последующие недели выдавался редкий вечер, когда Бруно не маячил на тротуаре через дорогу от офиса. Если же там его не было, то он торчал напротив дома, где Гай жил, будто зная наперечет все вечера, когда Гай из конторы направлялся прямо домой. Теперь не было Гаю ни слова, ни знака от высокой фигуры, заложившей руки в карманы полувоенного пальто, узкого и длинного, как поршень. Был только взгляд, провожавший его, — и Гай это знал, хотя никогда не оборачивался, пока не удалялся из поля зрения. Так продолжалось две недели. Потом пришло первое письмо.

Оно состояло из двух листков: на первом — план дома Бруно, сада и прилегающих дорог, а также маршрут, назначенный Гаю, аккуратно вычерченный чернилами — и сплошными линиями, и пунктиром, а на втором, густо исписанном на машинке, — ясный, четкий, здравый сценарий убийства отца Бруно. Гай порвал письмо, но немедленно пожалел об этом. Нужно было сохранить его как свидетельство против Бруно. Гай сохранил клочки.

Но это оказалось излишним. Он получал такие же письма каждые два или три дня. Все они были направлены из Грейт-Нек — похоже, Бруно обосновался там, во всяком случае его не было видно с тех пор, как пошли письма, — и печатал, наверное, на отцовской машинке; каждое письмо требовало двух-трех часов работы. Иногда он готовил их в пьяном виде. Это было заметно по количеству опечаток и по всплеску эмоций в заключении. Если Бруно писал на трезвую голову, заключительные строки звучали ласково и ободряюще, настраивая на убийство. Если же он напивался, то заканчивал письмо либо излияниями братской любви, либо угрозой преследовать Гая всю жизнь, погубить его карьеру и «любовные шашни» — и всякий раз напоминанием, что он, Бруно, держит верх. Вся нужная информация содержалась в любом из писем, словно Бруно предвидел, что Гай большую часть их рвал, не распечатывая. Но несмотря на твердую решимость рвать их все, Гай иногда вскрывал свежепришедшее, интересуясь вариациями заключительных строк. Из трех сценариев Бруно тот, что имел в виду пистолет и черную лестницу упоминался чаще всего, хотя в каждом письме Гаю предлагалось самому сделать выбор.

Эти письма каким-то изощренным путем воздействовали на Гая. Первое потрясло его, следующие несколько оставили почти равнодушным. Но когда в почтовом ящике явилось десятое, двенадцатое, пятнадцатое письмо, Гай ощутил, что они обрабатывают его сознание, бьют по нервам каким-то способом, выходящим за рамки обычной логики. Один в своей комнате он иногда часами пытался вычислить, что тут все-таки неладно и как это можно исправить. Тревожиться нечего, говорил он себе, разве что Бруно обратит свой гнев против него и покусится на его жизнь. Но Бруно, по всей видимости, так не поступит. Во всяком случае он никогда этим не угрожал. Но от рассуждений тревога не унималась, оставалась столь же изматывающей.

В двадцать первом письме речь зашла об Энн. «Тебе же не захочется, чтобы Энн узнала, что ты причастен к убийству Мириам, а? Какая девушка выйдет замуж за убийцу? Уж во всяком случае не Энн. Время поджимает. Первая половина марта — крайний срок. Пока что это будет несложно».

Потом явился пистолет. Хозяйка вручила его Гаю в большой коробке, завернутой в коричневую бумагу. Когда вороненый револьвер вывалился оттуда, Гай издал короткий смешок. Это был «люгер» крупного калибра, блестящий, новенький, если не считать щербинки на гравированной рукоятке.

Какая-то сила понудила Гая извлечь его собственный маленький револьвер со дна верхнего ящика, заставила примериться к изысканной перламутровой рукоятке над той самой постелью, где уже валялся «люгер». Гай улыбнулся своему порыву, затем поднес техасский револьвер к глазам и стал пристально его рассматривать. Гай заметил его в ломящейся от вещей витрине ломбарда в конце Мэйнстрит в Меткалфе, когда ему было лет пятнадцать, и купил, заработав деньги сортировкой почты, не за то, что это револьвер, а за то, что он красивый. Его компактность, мудрая экономия короткого ствола очаровали Гая. Чем больше он узнавал об инженерном дизайне, тем сильней восхищался своим пистолетом. Пятнадцать лет он хранился в разных верхних ящиках. Гай открыл барабан и вытащил патроны, три штуки, и шесть раз нажал на курок, поворачивая цилиндр, восторгаясь глубокими, звучными щелчками совершенного механизма. Затем вложил патроны на место, сунул револьвер в мягкий сиреневый чехольчик и снова погрузил на дно ящика.

Но как теперь отделаться от «люгера»? Бросить с набережной в реку? Сунуть в какую-нибудь урну? Спустить в мусоропровод? Все, что ни приходило в голову, либо могло вызвать подозрения, либо сильно отдавало мелодрамой. Гай решил, наконец, спрятать его в нижнем ящике, под носками с бельем, пока не сообразит чего-нибудь получше. И тут он внезапно подумал о Сэмюэле Бруно, подумал впервые как о реально существующем человеке. Присутствие «люгера» вызвало связь между человеком и его вероятной гибелью. Здесь, у себя в комнате, Гай имел полное описание и человека, и его жизни, сделанное с точки зрения Бруно, конечно, сценарий убийства — этим утром в ящике дожидалось очередное письмо, которое теперь нераспечатанным валялось на постели, — и пистолет, из которого предполагалось человека застрелить. Из стопки последних писем Бруно, спрятанных в нижнем ящике, Гай выбрал одно.

«Сэмюэл Бруно (Бруно редко называл его отцом) — непревзойденный образец всего самого худшего, что производит Америка. Потомок нищих венгерских крестьян, которые немногим лучше скотины, он со своей обычной жадностью загробастал жену из хорошей семьи, как только это стало ему по карману. Все время моя мать терпеливо сносила его измены, имея высокое понятие о святости брачных уз. Нынче, в старости, он ринулся изображать из себя благоверного, пока не поздно, — но уже поздно. Я бы рад был убить его своими руками, но, как я тебе уже объяснял, из-за Джерарда, нанятого им детектива, это невозможно. Доведись тебе иметь с ним дело, ты бы тоже возненавидел его. Он из тех, которые считают, что все твои идеи о красивой архитектуре и о домах по лучшим стандартам для каждого и любого — просто идиотизм, и ему наплевать, как выглядит его фабрика; главное, чтобы крыша не протекала и оборудование не портилось. Может, тебе интересно узнать, что его служащие сейчас бастуют. См. в «Н. Таймс» за последний вторник, стр. 31, левый столбец. Они борятся за средства к существованию. Сэмюэл Бруно без зазрения совести обокрал собственного сына».