Анна Михальская - Профессор риторики

Я села как могла дальше. Коллектив моего факультета журналистики призван был сыграть особую роль. Продемонстрировать, что влиятельные московские и даже российские СМИ не просто представлены в зале лучшими силами, но все эти лучшие – свои. Наши. Что они – друзья, преподаватели или выкормыши коммерческого университета. Как и Гость. Выпускник. А теперь и Друг. Еще бы ему не быть другом: ведь только этот университет он и смог закончить. Два или три предыдущих – нет. Не смог.

Но я села подальше. Я тут была вообще ни при чем. Как всегда. Профессора в такой игре не пляшут. Они здесь просто не в кассу. Профессора – несколько штук – нужны для штата, чтоб обеспечить министерству минимальную возможность дать университету лицензию. Это я успела узнать, как и то, что декан декану рознь. Я – декан-девочка, на весь университет одна такая. Другие деканы – большие, взрослые. Их показывают по телевизору, они наследуют власть по семейной линии. Они, кстати, тоже профессора. Но какие-то другие. Им и сидеть впереди, так, чтобы взгляд Гостя, упав на знакомые лица, остановился. А Гость – удовлетворился.

– Потребности всего населения этой страны мы обеспечить не сможем, – завершал Гость свою мысль, ответствуя самому лучшему студенту, будущему юристу Амиру Бабиеву. – Это страна бедная. Бедная страна. Поймите вы это, наконец. Ни бесплатного образования для всех желающих, ни бесплатной медицины, ни всякой там помощи – пусть и не рассчитывают. В бедной стране живем. В бед-ной. А бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Правильно?

Аудитория одобрительно зашумела – очень сдержанно, с облегчением. Напряженная процедура клонилась к концу.

В этот момент и ввалился Альгис. Последние слова Гостя донеслись до его слуха, когда он приближался к открытой двери зала. Лицо сына жмудских болот, и без того красное, стало малиновым, как солнце, опускающееся в воды Балтики. Такой закат предвещает ветер. Случился шторм.

– А остальным, кто платить не может, им-то что делать? – неожиданно загремел бас Альгиса, давно и привычно ощущавшего себя будущим ректором. Почему вдруг взыграла в его могучем теле народная правда, малой толики которой никогда я в Альгисе не замечала? Виски, все он. Или оно. А может, коньяк. Одно из двух. Правда, и водке здоровяк был не чужд. Так что возможно и третье. Но на самом деле, скорее, четвертое. Всетаки Альгис был сыном не только дюн и болот, но и литовского коммуниста.

Наступила звенящая тишина. Даже телевизионщики не шуршали проводами. Все замерли. Руководство в президиуме разом потупилось. Мефисто испепеляюще взглянул на своего преемника и сделал знак – не Альгису, нет. Тем, кому нужно. Ответа балт уже не услышал. Зато услышала аудитория. И журналисты.

– А, этим… Остальным… Таким придется умирать, что же еще? – громко и ясно промолвил наконец Гость. – Обеспечить всех мы не сможем. Кто выживет, тот выживет. Вот так. Все.

Собрание кончилось. Карьера Альгиса тоже. На следующее утро приказом таинственного Президента университета (видели его редко: он был гораздо выше – или ниже? – чем Мефисто, и многие знали только его имя: Велиар Ариманович), так вот: его приказом литовец избудущего ректора превратился в бывшего проректора. Çi-devant. Дважды çi-devant, бывший: коммунист и бывший проректор.

Если бы не маркиз де Сад! Если бы не смятенный и мятущийся дух французской революции – запах крови, крови и страха, крови и семени… Запах преисподней. Что еще, как не зло явленное, зло торжествующее смогло бы расшевелить холодного, расчетливого отпрыска партийной московской номенклатуры, пробудить от томительного подросткового сна, привести на поприще литературоведения, раскинуть перед его вялым взглядом сокровища бесовских прелестей, сорвав покровы нудной морали, да еще впиться в его холодную губу шпанской мухой порока?

Донасьен Альфонс Франсуа де Сад – терзающий, но и страдающий – отдал за текст своей жизни все, что имел. А имел он многое. Больше, чем партийный отпрыск, выращенный в теплице подмосковных дач и столичных квартир, как огурец в целлофане. И заплатил маркиз за отринутую мораль щедро – душою, кровью, свободой.

Мог ли подумать сей страстный развратник, наивный и холодный теоретик зла, что спустя несколько еще более кровавых революций настанет черед революции обескровленной? Такой, что вознесет еще выше cidevant, бывших и без того высоко? Что некто столь же пресыщенный, но бесстрастный, некто леденее, чем мороженая рыба по имени «ледяная», подвергнет научному анализу текст его горячей и страшной жизни, и отогреется, и задвигается, и заживет призрачной жизнью, и возжелает литературной славы, и тоже напишет текст – чужой, де-садовской кровью? И своей не заплатит ни капли? Да и кто принял бы такую плату? Нужна Сатане хлорированная вода из морозильника! Как же! Таким он дает все даром, ведь с них и взять нечего. Нет у них ничего. Но за старанье – награда.

Не успел университет очнуться от приезда Гостя, не успели затихнуть шепотки в коридорах и кабинетах, как – ах! Опять собрание. На этот раз – актовая лекция. Всем обязательно быть. Как-то уже не так обязательно, но все-таки. Потому что – наука. Нет, извините, культура. Ради науки не стали бы собирать в самой большой аудитории бывшей Высшей партшколы студентов всех курсов и всех факультетов. Всех преподавателей и, конечно, деканов. Особенно и непременно – всех журналистов. Ради науки – нет. Но ради культуры, имя которой – успех, имя которому – власть, – это можно. И нужно. Необходимо просто.

Вот она, культура в университете. Актовая лекция нового заведующего новой кафедры – кафедры мировой литературы. Специально созданной Приказом Президента Велиара в то самое утро, что оказалось роковым для сына Литвы и Жмуди.

Ряды амфитеатра шумели. Студенты обнимали студенток. Но чаще – студентки студентов. Те, кто не мог достаточно сблизиться, переговаривались по мобильникам. В партере степенно рассаживались преподаватели. Оборачивались к своим воспитанникам, сценически шикали. Телевизионщики переставляли треноги и, как всегда, опутывали все проводами. Специальный интерес к лекции проявлял канал «Культура». Недаром.

Наконец характерной походкой дипломата, расслабив мышцы рук от локтя – кисти свободно покачиваются в такт шагам, – чуть наклонив набок крупную голову с благородной сединой, только что уложенной у парикмахера, вошел Мефисто. Остановился у центра стола президиума, обвел педагогическим взглядом аудиторию. Шум и звон мобильников не утихли. Студенты перекликались, как перелетные птицы, присевшие отдохнуть: где ты? Ты здесь? Я тут! Ты откуда?

Из Шарм-эль-Шейха? Ну, клево! А я из Венеции. Круто!

Преподаватели зашипели громче, ректор внушительным бархатным голосом сказал несколько дисциплинирующих слов. Шум приутих, и Мефисто, указав обок себя места проректорам, приступил к делу.