Анна Михальская - Профессор риторики

– Я серьезно, – настаивала я. – Конечно, мы будем очень признательны, если… Ну, вы понимаете… Нам ведь нужно заключение для военкомата, и сейчас же. Иначе документы не примут в вуз.

– В вуз! – расхохотался врач. – Ему сейчас не в вуз надо. Как бы до стационара не дошло. Но вообще-то дойдет, – успокоил он меня, – дойдет, непременно.

– Доктор, я все же прошу вас понять… Ну, у нас семья такая… Мы ученые, книги пишем… Шутки у нас такие бывают… необычные.

Наконец врач взглянул и на меня с интересом.

– Необычные? Шутки необычные? Семья особенная? Психиатрические заболевания у родственников до третьего колена?

Я не стала отвечать, взяла рецепт и вышла. Ники сидел в коридоре и снова смотрел в угол. Мы вышли в летний московский вечер. Нежный ветерок доносил с набережной запах реки, из сквера – цветущих каштанов. Мы молча шли рядом. Я не знала, что и сказать. А главное – не знала, что думать. Вдруг все действительно так, как сказал этот изверг. Ну и что, что Ники наврал. Но ведь в военкомате он выполнял тест, по результатам которого нас отправили в диспансер…

Утром, дав Ники на всякий случай четверть таблетки вместо предписанной целой, я пошла на экзамен. Через час в аудиторию вбежала лаборантка.

– Извините, профессор, вас к телефону. Срочно. Из дома.

– Приезжай немедленно, – это был голос Алексея. Он только что вернулся из поездки. – Бросай там все и приезжай. Что у тебя с ребенком? Его трясет, он смеется… Я боюсь. Что ты с ним вчера сделала? Что ты ему давала?

Когда я вошла, Ники сидел на кухне, у стола, на своем месте. Сидел нога на ногу. Смотрел он в стену, одна нога непрерывно дергалась, взлетая чуть не выше стола.

– Что с тобой, милый? – тихо спросила я.

– Мамочка, что они со мной сделают? – И он заплакал. И сразу же засмеялся. Стал бормотать какую-то чушь, из которой мне стало ясно одно: он волнуется из-за какого-то пособия для экзамена по математике.

Под руку я вывела сына на улицу, и мы пошли по Садовой в книжный у метро «Парк культуры». Купили учебник. Вернулись домой. Ники вел себя как пьяный. Жаловался, что нестерпимо болит голова. Понемногу дрожь утихла. Я напоила его бульоном – есть он не мог – и уложила в кровать.

Проснулся он к вечеру следующего дня – нормальный.

Всю ночь мы, пара несчастных родителей сумасшедшего сына, просидели у его постели. Мы поверили врачу. Но лекарство почему-то давать больше не стали.

– Шизофрения? – гадал Алексей. – Маниакально-депрессивный? Будем надеяться, что психопатия. Это полегче и, кажется, как-то лечится. Только бы психопатия…

Утром, пока Ники спал, мы обзвонили всю Москву. И нашли наконец. Нас предупредили, что врач в преклонном возрасте, но это не должно нас смущать: лучшего специалиста в городе нет.

На следующий день я еле уговорила сына сесть в такси и ехать на прием. Он был испуган – смертельно.

– Мамочка, не надо, только не надо. Оставьте меня. Все хорошо, только не трогайте меня. Я не могу разговаривать. Я не смогу отвечать на эти вопросы. Я просто больше НЕ МО-ГУ!

Но мы поехали. «Шизофрения? Маниакально-депрессивный? Только бы психопатия, – все вертелись каруселью в моей бедной голове эти три болезни. – Только бы психопатия…»

Открылась белая дверь с золотой табличкой, на которой промелькнуло слово «профессор», и навстречу нам вышла маленькая сухая женщина. Ее темное плоское лицо, покрытое мелкими тонкими морщинками, светилось изнутри. Узкие черные глаза искрились, губы, почти съеденные возрастом, невозмутимо и приветливо улыбались.

Мы провели с нею два с половиной часа. И не заметили этого.

– Что ж, молодой человек. Я как специалист обещаю вам большое будущее в науке. Может быть, очень большое. Жаль, что вы не пойдете к нам, в медицину. Без вас она много потеряет. Ну, тритоны так тритоны – воля ваша. Но для высоких достижений, к которым вы, безусловно, способны, нужно нечто весьма простое, но неукоснительно выполняемое. Режим сна, отдыха и работы – это для вас главное. Перед сном, по крайней мере, час не заниматься. Гулять. Чтоб легче было заснуть – на время экзаменов – вот вам. – Она открыла ящик стола и протянула Ники коробочку тазепама. – Полтаблетки за двадцать минут до сна. Теплое молоко. Вот и все. Успехов вам, юноша.

Денег она не взяла. Мы вышли на улицу просветленно-спокойные. «Господи, – повторяла я, – спасибо Тебе, что есть такие люди. Спокойные, мудрые, знающие. Сильные непобедимой силой добра и правды. Как давно не видела я таких людей. С тех пор как ушел из моей жизни, а потом и из мира арбатский Профессор. С тех пор как, прижав руку к красному камню у горла – оперированного, все еще саднящего горла – благодарила старого Профессора-хирурга».

Непостижимым образом районный психиатр не проявил более никакого интереса к тяжело больному юноше, который нуждался в срочном лечении. Так нуждался, что промедление было смерти подобно и грозило нам, родителям, потерей сына.

Заключение, по просьбе Алексея, еще раз посетившего диспансер уже без Ники, было написано, направлено в военкомат и не содержало никакого психиатрического диагноза. По линии неврологии найдено было некоторое нарушение мозгового кровообращения, и комиссия постановила: годен к нестроевой.

Если бы время не кружило свое колесо еще быстрее, чем белка в клетке: бешеный бег, спиц не видно, и скрипит, визжит разогнанный обруч! Наш паровоз вперед летит – а все на одном месте! А казалось, и остановки не будет, разве только в коммуне. Да вот и она. Опять она – коммуна.

Если бы только собрание преподавателей и сотрудников коммерческого университета не готовилось с такой поспешной значительностью! Если бы не вызывал к себе руководителей подразделений и кафедр возбужденный Мефистофель и не наставлял бы их таким тихим бархатно-стальным голосом: присутствовать обязаны все сотрудники – явку обеспечить стопроцентную!

Если бы ректор Мефисто не был так необычайно взволнован, то не забыл бы, конечно, вовремя предложить виски первому проректору и своему возможному преемнику – огромному и розовому, как кряжистая сосна над балтийскими дюнами, Альгису Смильчайтису, сыну бывшего партийного босса всей Литвы и Жмуди. И выпили бы они перед собранием вдвоем: вовремя и в должном количестве.

И Альгис в своем лучшем костюме, сером, как море его родины, и при галстуке, голубом, в цвет собственных глаз, вошел бы вместе с ректором, как полагается – заранее, и занял бы свое законное место одесную Мефистофеля, который сам сидел одесную высокого Гостя. И не ввалился бы тогда сын прибрежных дюн в зал уже после речи Гостя, когда тот отвечал на робкие вопросы коллектива. Ответы на домашние заготовки ректора и остальных проректоров были даны Гостем в первую очередь – снисходительно, с подобающей назидательной небрежностью.