Анна Михальская - Профессор риторики

– Guttatus…

В недоумении смотрю я на Лику. Как могла она так ошибиться! Перепутать это чудное существо с розовыми лапками с созданием не менее прекрасным, однако испещренным фиолетово-малиновыми пятнами…

– Так, – голос мой не скрывает, нет, не скрывает раздражения. Да что там – злости просто. – Что по-латыни значит «guttatus»? Сто раз повторял! Что?

– Ну, пятнистая…

– Пятнистая, правильно. Или крапчатая. А эта? Ты на ней хоть одно пятно видишь? Бестолочь! – Последнее слово мне удалось-таки процедить отвернувшись и сквозь зубы, так что его можно было бы принять за простое шипение.

Ответа не последовало.

– Это же чудесный, изумительный экземпляр прелестной, замечательной такырной круглоголовки! Такырной! Она называется helioscopus, что в старинных книгах на русский переводили поэтическим словом – солнцегляд! Ты подумай только: солнцегляд! Тот, кто смотрит на солнце!!!

Лика все молчит, не поднимая головы.

Тут-то все и случилось. Произошло. Осуществилось.

На беззащитное брюшко солнцегляда капнуло сверху что-то прозрачное. И еще капнуло. Ящерица слабо пошевелила розовыми лапками.

И тут я понял, что за все это время, с тех пор как ящерицу удалось настигнуть и зажать в кулаке, Лика на нее и не взглянула. Потому что смотрела она на меня. Только на меня. Пока не опустила голову и не заплакала.

«Боже мой, – думал я, засовывая солнцегляда в мешочек и завязывая тесемками, – вот оно. Лика смотрит на меня. И смотрела. Всегда. Все время. – И я вспомнил Ритика, неподвижный взгляд ее печальных фиалковых глаз, неотрывно устремленный на пустой голубоватый экран мобильника. – Она меня любит… Лика… И тут вспомнилось мне ее полное имя: Вергилия. И недаром, недаром. Недаром вспомнилось. Какое имя! Разве хоть что-то может быть случайным? Тем более имя! Мой профессор с его средневековой картиной мира прав. Тысячу раз прав.

Вергилия… Даже мешочки для рептилий не смогла сшить правильно. Ну, кто так пришивает тесемки: прямо у горлышка, не завяжешь как следует… А ведь настрочила целую кучу. Я велел двадцать, а получил сорок… Милая…»

Так я стоял рядом с Вергилией, недвижный, словно соляной столп в серой пустыне.

Она повернулась к машине и, не оборачиваясь, понесла к ней мешочек с солнцеглядом. Под ее легкими шагами тихо шелестел песок и поскрипывал щебень.

И тут какой-то вихрь ударил меня, крутанул и опрокинул, какой-то смерч швырнул оземь.

И я упал, сбитый с ног, ударившись головой о камень, упал так, что всем телом почувствовал ребристые гальки, неровности, острые шипы и колючки Сюгетейской долины.

Это была Ритик. В одном из своих пируэтов или батманов с сачком она налетела на меня, неподвижного, потрясенного и отрешенного, и, даже не заметив этого, понеслась дальше, в погоню за порхающей бабочкой. Шашечница в неровном полете удалялась быстро, но Ритик была стремительнее. Последнее, что я помню, – решающий взмах ее белого сачка, словно отмашка: старт. И финиш. Я потерял сознание.

Золотой Человек! Ты, стоящий на крылатом барсе! Это ты, охотник, сбросил с руки свою ловчую птицу! Это ты направил прихотливый полет шашечницы так, чтобы устремившаяся за капризной бабочкой Ритик в безумстве преследования сбила меня с ног… Это ты приготовил для меня посреди ровной пустыни серый, округлый, единственный камень.

Потом, у арыка, мы поохотились еще на жабят – юных потомков жабы Певцова, а заодно и на чернотелок – противных и зловещих жуков, по народному поверью, предвещающих смерть, но нужных зачем-то Ритику. Точнее, ее коллегам в Москве. Чернотелок было столько, что хватило бы уморить армию Тамерлана, жабят – поменьше, но тоже достаточно.

Боже мой, как я был счастлив! Оказалось, сам того не зная, я носил на своих плечах непомерную тяжесть. Пока не увидел этих прозрачных капель на брюшке ящерки, пока не пошевелила она своими розовыми лапками. А может, пока не ударился дурной своей головой о серый в тонких белых прожилках камень Сюгетейской долины…

Будто могильная плита соскользнула наконец с моих плеч, и я, впервые в жизни веселый, хохотал и скакал по пустыне, как беспечный необъезженный жеребенок. Веселый впервые в жизни? Детство мое… Как же ты было печально! Юность моя! Моя грусть, одинокая горькая песня…Только сейчас я это понял. Слишком было темно, слишком было печально. Странно.

Может, это тени стариков в моем родном доме, в норе под темной елкой, а может, детские тягучие болезни… «Не очень-то повеселишься, когда болят то почки, то горло… А может, это родители мои тосковали, – подумал я вдруг. И вспомнил последние дни на даче. Все как всегда – так казалось. А обернулось внезапно – горем. И каким горем… Невеселы дети, если родителям тяжко. Проходили годы и годы. Не замечал, не ведал, не гадал. Но тяжесть нес вместе с ними, нес на детских плечах. Потому, верно, и мать мне всегда так помогала. Так берегла. Так учила. Боялась за меня, видно».

Но об этом я думал недолго. Вернее, даже и не думал – так, обрывки мыслей, отдельные картинки прошлого мелькали перед глазами, пока я скакал и носился по щебнистой плоской равнине у отрогов великих гор Центральной Азии. Появлялись воспоминания, исчезали и наконец вовсе пропали. Ушли, скрылись в вечернем фиолетовом тумане.

Дальше джип помчал нас в сумерки, полетел по ровнейшей дороге – взлетной полосе, проложенной в семидесятые годы двадцатого столетия ввиду будущей войны с Китаем. В наступающей тьме завиднелись постройки – это был поселок со странным именем Таскыскин. Там мы с трудом нашли заправку и с удивлением купили хлеба. Ведь было уже поздно.

Я боялся смотреть на Лику. Вдруг исчезнет она, вдруг исчезну я, вдруг пропадет то, чему от роду – часа четыре. Или уже пять?

Даже взглянуть на нее не мог. Как заговорить? Что сказать? Ведь она меня не простит. Сколько за этот год было унижений. Как я ругал ее. Издевался. Да теперь она мне и не поверит просто. Подумает… Подумает, что это новый способ выразить пренебрежение. Нет, это ужасно. И если поверит – все, теперь ей это больше не нужно. Не нужен ей я со своей новорожденной любовью. Слишком все было долго. И грубо. Ждала, ждала – и перестала. Так всегда и бывает, когда чего-то очень хочешь. Вот оно, теперь на ладони, словно распростертый детеныш солнцегляда, – а время ушло, все пропало. Желания не могут длиться вечно.

И плакала она вовсе не от любви. Как я мог подумать! От досады, обиды, безнадежной тоски – вот отчего упали эти прозрачные капли на светлое брюшко солнцегляда. Просто ей все надоело. И ящерицы, и наука, и больше всего я сам. Недаром она пробовала все бросить и уехать на край Африки, на край света. Только бы подальше. Не поехала почему-то, правда. Почему – не сказала, да я и не спрашивал. Мне это было тогда вовсе не интересно. Грант не получила, верно. Вот и все. Потому и осталась. А в экспедицию со мной двинулась потому, что сменить тему, искать другого руководителя – все это непросто. Вот и решила смириться. Перетерпеть. Очень на нее похоже.