Анна Михальская - Профессор риторики

Меня охватило такое отчаяние, какого я и вообразить не мог. Ад. Безнадежность потери. Да, Золотой Человек! Сумел же ты посмеяться над пришельцем. Не посмеяться – расправиться с жестокостью скифа.

Я взглядывал на небо и никак не мог понять, где и как мы сможем заночевать. Все менялось. Тучи образовали беркута с крыльями в полнеба и солнцем на спине, а мы все ехали. Внезапно солнце превратилось в кровавый глаз в узкой ране туч; вдалеке полыхали зарницы.

Когда полог туч сомкнулся, джип съехал с дороги. Пока ставили палатки, молнии стали сверкать ближе, и гром сотрясал громады гор. Вергилия была рядом.

Луна осветила какое-то адское лицо, вдруг возникшее в небе, потом лицо так же быстро скрылось и воцарилась тьма.

– Жаль, что звезд не видно, – сказал я, подняв голову. Мы уже пили чай, сидя на вьючниках под тентом, закрепленном на заднюю дверь джипа. Через мгновение мои слова были услышаны: прямо надо мной ковер туч разодрался, словно разрезанный кинжалом, и в прорыв заглянули несколько глаз Кассиопеи, Сириус и еще целая россыпь мелких далеких светлячков. Все это время луна то пряталась, то появлялась, словно играя узкими полосами, на которые невидимый кинжал все кромсал тучи. Зарницы отдалились, раскаты грома стихли за зубчатыми стенами черных хребтов, и я остался один, распластавшись на спине под навесом и глядя в небо.

Так я лежал до рассвета, не смыкая глаз, в первую ночь моей любви. В первую ночь моей настоящей жизни.

Лучезарным утром горы выглядели знакомыми и совершенно домашними. Это и был наш первый дом. Но Лика об этом еще не знала. Она спала – там, в палатке, с Ритиком и с алма-атинским орнитологом, спала, как всегда, тихо – неподвижное узкое тело, плотно обернутое спальником, словно спеленутая египетская мумия. Словно богиня Баст. Кошка-львица. Да, вот кто она такая, моя Лика. Есть в ней что-то египетское. И кошачье. Девушка-ложечка для притираний в египетском зале музея на Волхонке. С детства помню: вытянутые вперед тонкие руки, нежный рот, траурные очи в бирюзовых обводах, широкие плечи и узкий торс, изящным изгибом переходящий в пару длинных ног, сжатых так плотно, словно они вот-вот превратятся в русалочий хвост.

Иногда она вздрагивает во сне и даже всхлипывает: боится, что буду ругать. Или борется с печалью обид. Сколько я ее обижал… О, Золотой Человек, ты, Воин, ты, Охотник, Ты, хозяин гор и степей посюсторонних! Ты, владыка потусторонних пустынь и пастбищ! Ты дал мне ее после всего этого. Дал, даровал, чтобы я сам мог искупить причиненное мною горе, эти ее слезы… Что ж! Я добьюсь. Я сделаю это.

Подул свежий полынный ветер, тент захлопал и спугнул молодого коршуна, что кружил над холмиком неподалеку.

В небе паслись белоснежные тонкосеребристые овцы, и солнце пронизывало их драгоценное руно своими золотыми лучами, будто разбирало пальцами. Полог палатки приоткрылся, и Лика вышла, щурясь от света. Так я впервые увидел свою любимую утром.

«Боже мой, – думал я, – ведь этого больше не будет. Никогда не будет такого. Что же это? Как без этого жить? И как мне жить дальше с этим? Да ведь это нельзя, невозможно, не бывает такого счастья. И такого горя. Каждый прожитый миг – утрата. Невозвратимо. Невыносимо».

Глядя на нее, прикрывшую глаза ладонью, смотрящую на молодого коршуна, следящую его круги над нами, я почувствовал, как что-то сжимает сердце, сдавливает горло, и закрыл глаза. Двумя теплыми струйками слезы потекли по вискам. Я перевернулся на живот и полежал так, пока не справился с незнакомым, мучительным, сладким спазмом. Вот оно как, значит. Вот оно – то, чем жила мать. И чем живет. То, что убивает. И воскрешает. Теперь мне не о чем спрашивать моего профессора. «Как неразумный скиф афинского софиста»… А может, я ничего еще и не знаю? Может, тут-то и началось время для настоящих вопросов?

Когда по мосту мы переехали Или, самую большую реку Семиречья, пронеслись по селению, мимо оград из беленых глиняных кирпичей, мимо крупных диковинных цветов, нарисованных на белых глинобитных стенах домиков, мимо кладбища с беседками мавзолеев и иглами обелисков, возносящих к небесам свои полумесяцы, перед нами встали горы.

Дальние горы в фиолетовых складках, будто шкура дракона, ближние горы в охристых львиных шкурах, тоже свободно-складчатых… Слышно стало журчание воды по камням, вот над нами пролетел орел-змееяд. И джип стал взбираться.

Грунтовка вилась все выше, и на хребтах засверкали снега. Двигатель упорно и мерно шумел, рычал, выжимал метры. Внезапно машина встала.

А просто мы влезли на перевал. Вот и все. И вышли из джипа. Далеко внизу, перед нами, лежит долина реки Барахудзир – и грунтовка так же круто, чуть не отвесно, вьется вниз, к реке.

У нагретых боков скал, вокруг дороги, Маргарита Буш исполняет танец погони за бабочками-сатири-дами – медлительными, застенчиво-бархатными, с карими глазами на шоколадных крыльях. Уши закладывает от высоты, в поднебесье ходит беркут. И Лика стоит рядом. Почему? Обычно она держится ближе к Ритику… 1746 м над морем.

– Салямет цисбе, – мимо верхами проезжают мужчина и мальчик.

И мы садимся в машину, и она, подняв нос к небу, опять ползет к новому перевалу. Вот уже 1915. И беркут вровень с нами. Вершины в облаках.

Перевал 2000. Очень холодно. Внизу видны юрты пастухов, а мимо скот идет тысячными стадами. Лоша-ди, коровы, овцы. Полил холодный дождь. Она одевается, искоса взглядывая на меня: теплый свитер, еще что-то…

Ну вот мы и спустились, спугнув с белой реки Барахудзир семь черных аистов. Какая узкая река! Какая быстрая! И они, таинственные и нежные саламандры, они где-то здесь, совсем рядом, под холодными блестящими от воды камнями… Они! И она! Какая полнота жизни! Какая будет охота!

– Золотой Человек, – молил я, так и стоя у ручья на коленях, мокрых от влажной травы, и пытаясь согреть заледеневшие руки, – дай мне их! Ты услышал меня и показал их, так дай же! Дай! Ты дал мне Ее – а ведь я и сам не знал, о чем просил! Но ты, хозяин и защитник этой земли, дал мне любовь. Ты камень положил в пустыне там, где я грянулся оземь. Теперь твоя земля – земля моей любви. Ты щедр сверх меры, сверх разума моего, сверх чувства. Дай же теперь мне их, только их, больше мне не о чем просить, больше я и не попрошу никогда ни о чем, но – в руки, вот в эти пальцы, ледяные от холода твоих ручьев!