Йенни Йегерфельд - Лежу на полу, вся в крови

Мама. Может быть, это мама. Или… или, может, Джастин.

Я ответила на звонок, но это оказалась не мама, и не Джастин — мужской голос произнес на ярко выраженном остготском диалекте:

— Добрый день.

— Здравствуйте, — сказала я и села на один из оранжевых пластмассовых стульев, стоявших у кафе. Кажется, мне не удалось скрыть разочарования в голосе. Я отложила в сторону пакет с бритвой и краской для волос и подставила лицо солнечным лучам. Окинула взглядом сидящих за другими столиками.

— Это Томас. Томас Ханссон.

Томас Ханссон. Имя мне абсолютно ничего не говорило. Да и вообще похоже на выдуманное, может быть, он хочет что-то продать. Я подумала, не бросить ли трубку, не дожидаясь, пока он объяснит, чего ему надо. Подергала повязку на большом пальце левой руки, ставшую коричневой и потому выглядевшую довольно отвратительно. Вытащила из нее выбившуюся нитку.

— Да? — произнесла я наконец с вопросительной интонацией.

— Вы мне звонили, — продолжил он. — В субботу.

— Что? Нет, я не… вы, наверное…

Томас?

Томас!

Томас с фотографии, тот самый, с безумной улыбкой! Это было все равно что укол адреналина в сердце. Мне сложно было усидеть на месте, слова так и хлынули из меня.

— Да, да, конечно! Я звонила. Вы… вы меня не знаете, но… Я — дочь Яны Мюллер, и, насколько я поняла, вы знакомы, да? С Яной?

— Да. Ну да. Можно сказать, знакомы.

Голос звучал нерешительно.

— Простите, что я спрашиваю, но откуда вы друг друга знаете?

— Ну… мы… почему бы вам у нее об этом не спросить?

Что прозвучало в его голосе — раздражение? Удивление? Непонятно.

— Ну, дело в том, что…

Я поскребла ногой тротуар и посмотрела в сторону Хагерстенсваген, по которой медленным караваном двигались поблескивающие на солнце машины. Что, блин, ему на это ответить? Лучше сразу перейти к делу.

— Дело вот в чем. Она пропала, и я никак не могу с ней связаться. Так что я просто хотела спросить… вы случайно не знаете, где она?

Тишина в трубке. Маленькая девочка лет трех-четырех, с тонкими абсолютно белыми волосами наматывала бессмысленные круги по площади. На ней была синяя куртка на молнии, застежку в которой заменяло кольцо от ключей. За спиной у девочки болтался маленький желтый рюкзачок, из которого высовывался игрушечный щенок.

Я вдруг осознала, что рассказала Томасу Ханссону то, чего даже папе не говорила.

— То есть как пропала? — скептически переспросил он.

— Пропала. Ее нигде нет. Дома нет, на телефон она не отвечает. Пропала.

— Правда?

— Ну, конечно, правда! С чего бы мне такое выдумывать?

Он немного помолчал, как будто ему нужно было переварить услышанное.

— Но… Ну, в общем, я ничем вам помочь не могу. Мы больше не общаемся. Ну, не так, как раньше.

— Понятно. То есть вы не знаете, где она?

— Нет. Не знаю, к сожалению.

Энергия, которая совсем недавно дрожью отзывалась в моем теле, теперь совсем меня покинула.

— Откуда… откуда вы знаете… Я… — начала было я, но он тут же меня перебил.

— Вы заявляли в полицию?

Девочка подошла к моему столику, остановилась прямо передо мной и уставилась на меня своими необычайно большими зрачками, оттененными голубизной.

— Да, — сказала я, чтобы не усложнять разговор. Естественно, я едва ли не первым делом должна была бы заявить в полицию.

Я услышала, как мужчина на том конце провода что-то отхлебнул, однако говорить он ничего не говорил. Я тоже молчала. Молчала и смотрела на маленькую девочку, которая мне улыбнулась. Она была сладкой, как сахарная вата, и я выжала из себя улыбку в ответ.

— Так вот, мы познакомились в университете. Мы оба пишем докторскую, только в разных областях психологии. Мы… встречались с ней пару раз, вместе куда-то ходили.

— Вы… встречались?

Я ничего не понимала. То, что мама с кем-то общалась, с кем-то встречалась, казалось столь же невероятным, как если бы папа вдруг стал протестантским проповедником, бьющимся в религиозном экстазе.

— Наверное, можно и так сказать, да. Но ничего серьезного из этого не вышло.

— Почему?

Девочка вновь принялась беззаботно носиться между столиками, как пчела.

— Вы так же прямолинейны, как и ваша мама, с этим, по крайней мере, не поспоришь. Слушайте, вас же Майя зовут, да? Майя, это как-то все очень странно. Почему бы вам у мамы об этом не спросить?

— Так мама пропала, говорю же! Исчезла!

— Полиция, получается, должна со мной связаться?

— Вряд ли, — честно ответила я. — А что, это было бы проблемой?

— Что? Да нет, ну какие проблемы, — поспешно ответил он.

Слишком поспешно?

Он замолчал. Я слышала в трубке его дыхание и птичий щебет.

— Ладно. Только потому, что вы — это вы, то есть ее дочь. Мне она очень нравилась. Да и сейчас нравится. Но я не знаю, не думаю, что это взаимно. По крайней мере, она этого не показывает.

— Ну, это еще ничего не значит, — пробормотала я себе под нос.

— Так что я решил не продолжать — и теперь мы друзья. В смысле, мы… мы иногда обедаем в общей компании и говорим о своих исследованиях. Примерно так.

— Когда вы в последний раз ее видели?

— Понятия не имею. Ну, где-то неделю назад, наверное.

— Разве вы не должны видеться чаще, если вместе работаете?

Будь я полицейским, а наш разговор — допросом, Томас к этому моменту стал бы главным подозреваемым, подумала я. Уязвленный мужчина, наказывающий ту, которая его уязвила. Не дала ему того, чего он хотел. Не выглядел ли он на той фотографии немного сумасбродным? Немного… помешанным?

Томас кашлянул.

— Ну да, может, вы и правы. Но мы иногда заняты другими делами, преподаем или собираем информацию и материалы не в университете, а где-то еще. Яна довольно скрытная. Она не рассказывает… ну, она в принципе не так много говорит о себе, о том, чем она сейчас занимается и куда собирается.

— Но все-таки, может, вы постараетесь вспомнить? Когда вы ее видели в последний раз?

— О Господи, как я должен это вспомнить? Хм… я знаю, что видел ее в понедельник, то есть неделю назад, потому что у нас тогда была планерка… но я не уверен, не видел ли я…

— И как она себя вела? Как она себя вела в понедельник?

— Ну, как она себя вела… Да как обычно. В смысле, если учесть, что мы о Яне говорим, вы извините, конечно, что я так, напрямую.

— Нет.

— Что?

Нет, не извиняю. Я посмотрела прямо на солнце и не извинила.

— Нет, ничего. И это был последний раз, когда вы ее видели? В понедельник?

— А, не совсем, я сейчас смотрю в свой ежедневник: мы с ней виделись в среду. Она как раз уходила, когда мы собирались обедать, я еще хотел спросить, не пойдет ли она с нами, у нас подобралась такая компания, но… короче, она ушла перед самым обедом.

Я вздохнула. Здесь все следы обрываются. В среду. Незадолго до встречи с доктором Руусом. Я хотела его поблагодарить, но слова благодарности застряли так глубоко у меня в горле, что мне пришлось бы их отхаркать, как мокроту. Грязно-серая птица уселась на стул напротив и принялась клевать какие-то крошки. Я замахнулась на нее ногой, и птица снялась с места, перелетела на несколько метров дальше и апатично уселась на тротуар. Я подумала, что птицы в Стокгольме серьезно травмированы: у них не осталось никаких природных инстинктов.