Людмила Коль - Маша минус Вася, или Новый матриархат: [сборник]

Все еще оглушительно стрекотали в канаве кузнечики, все еще пели соловьи, а Лев Михайлович Запугаки, не оглядываясь, бросив автомобиль и жену, огромными скачками бежал по гравию подъездной дороги в направлении огней далекого города.

Доставая несессер из своей коричневой сумочки, Людмила Васильевна была счастлива.

Счастлива.

Счастлива.

Счастлива!

1 Апреля

Отмели мартовские вьюги. Уже капризница-весна протягивала свои салатовые ручонки к теплому лету, и тонкие станы березовых и сосновых стволов шевелили изумрудными кронами. Как мы уже говорили, прилетели грачи. Почти в тот же день расцвела душистая черемуха и заплела, как полагается, в ветки свои золотистые кудри.

Пели соловьи или еще какие-то певучие птички.

Как никогда хотелось любви.

— Что это такое, Тугодумов? — побледнев как мел, спросила Нина Аркадиевна Тугодумова своего мужа Аркадия Николаевича Тугодумова, протягивая ему кружевной, но смертельно опасный для семейного счастья предмет женского туалета, и Тугодумов побледнел как мел.

— Понятия не имею, Нина, — твердо отвечал Тугодумов, но меловая бледность и бегающий взгляд выдали его с головой. Он попятился и побледнел еще больше. Как печатный лист.

— Не ври мне, Аркадий! — побледневшими губами промолвила Нина Аркадиевна и, побледнев еще больше печатного листа, двинулась в сторону отступавшего мужа, взмахивая уликой и одновременно бледнея как скатерть. Тугодумов побледнел. Отступать было некуда, позади Тугодумова стоял холодильник, и, побледнев как холодильник, Тугодумов остановился. На фоне дверцы Тугодумова теперь выдавал лишь полосатый халат и бегающие глаза.

— Как ты мог, Аркаша?! — спросила Нина Аркадиевна тяжелым голосом, и в ее почерневших зрачках отразились сразу два побледневших Тугодумова.

— Я не вру тебе, Нина, — уже менее твердо пролепетал Тугодумов, и в его бегающих глазах отразились две побледневшие Нины Аркадиевны с четырьмя почерневшими зрачками.

Тугодумов побледнел, как вафельное полотенце.

Нина Аркадиевна побледнела, как раковина.

Тугодумов побледнел, как кафель.

Нина Аркадиевна побледнела, как простыня.

Тугодумов молчал.

Молчала Нина Аркадиевна.

Кухонная тишина сделалась тише выключенного холодильника, и тогда Тугодумов побледнел еще больше, чем холодильник.

Теперь на фоне дверцы Тугодумова выдавала та самая, истинная белесость, что всегда выдает преступников следственным органам, мертвецов — докторам, а изменников мужей их обманутым женам.

— Как ты мог, Тугодумов?! — повторила Нина Аркадиевна, и немой укор, прозвучавший в ее словах, заставил Тугодумова покраснеть.

Тугодумов покраснел как помидор. Нина Аркадиевна осталась пронзительно бледна. Тугодумов подумал и позеленел.

Нина Аркадиевна усмехнулась бледными губами.

— Хамелеон! — с горечью произнесла она, и этот упрек заставил Аркадия Николаевича посереть.

Аркадий Николаевич посерел.

— Клянусь тебе, Нина, я не знаю, что это такое, — посерев, повторил Тугодумов, и пальцы его беспомощно сомкнулись на ручке холодильника, в поисках выхода.

— Жалкий тритон! — с горечью произнесла Нина Аркадиевна.

— Нина! — жалобно возразил тритон.

— Вот тебе Нина, Пигмалион! — с горечью произнесла белая как тарелка Нина Аркадиевна и поднесла к носу Тугодумова невесомую и кружевную, но неопровержимую как приговор улику.

Аркадий Николаевич заморгал бегающими глазами.

— Нина, клянусь тебе. Мне кто-то подкинул это. Кто-то не хочет нашего счастья. Возможно, это твоя мать Зинаида Антоновна.

— Моя мать?! — еще тише выключенного холодильника переспросила Нина Аркадиевна.

— Да, — храбро пискнул Тугодумов, — или эта твоя Галочка! Она всегда завидовала нашему счастью.

— Нашему счастью?! — еще тише пустого выключенного холодильника переспросила Нина Аркадиевна.

— Да! — громко пискнул Тугодумов. — Ты очень доверчива, Нина. Твоя Галочка давно положила на меня глаз. Без тебя она называет меня Аркуся-Пампуся.

— Аркуся-Пампуся?.. — еще тише, чем прежде, повторила Нина Аркадиевна.

— Да, Нина. Пампуся. Наверняка это она подложила это! Вспомни, она вчера приходила к нам непонятно зачем и ушла еще до того, как ты вернулась из магазина! Она не хочет нашего счастья, как твоя мать Зинаида Антоновна, — еще тверже пискнул Тугодумов.

— Пампуся, — зловеще повторила Нина Аркадиевна, отводя фигу с уликой назад.

— Нина! — в последний раз жалобно пискнул Тугодумов и зажмурился.

Тугодумов зажмурился, готовясь к удару. Мысли метались в нем, как мухи в консервной банке. Конечно, разумеется, он изменял жене. Но он был осторожен. Он был осторожен, и, само собой разумеется, эту страшную кружевную улику ему подложили. Подложили. Но кто же, кто же из них? — метались в Тугодумове мысли.

В отличие от кобры свекрови и гадюки Галочки, от секретарши Анечки и Катюши из бухгалтерского отдела, в отличие от кассирши Олечки и парикмахерши Танюши, ему дорого было его семейное счастье. Как всякому кораблю, Тугодумову нужна была тихая гавань и крепкий якорь, и, как всякому воину, новые неприступные Бастилии и надежный тыл.

Зажмурившись, Тугодумов с ужасом ощущал, как клубок из смертельно опасных, ядовитых и коварных женщин шевелится у него на груди. Удавка затягивалась. Тихая гавань обратила к возвратившемуся фрегату дула зловещих орудий. Тяжелые ядра падали в смертоносной близости от кормы. Якорную цепь грызла ржавчина недоверия.

Меж тем удара не последовало, но звук, еще более жуткий и угрожающий, чем тишина, тупой стрелой пронзил прыгающее сердце Аркадия Николаевича. То смеялась Нина Аркадиевна. Нет, Нина Аркадиевна не смеялась…

Она хохотала.

Аркадий Николаевич открыл два глаза навстречу гибели.

— Аха-ха! Ха-ха-ха! — заливалась сошедшая с ума от горя Нина Аркадиевна.

— Нина… — Беспомощно прошептал Тугодумов, не в силах пошевелится, прибитый хохотом супруги к холодильнику крепче магнита или липучки.

— А-ха-ха! Ха-ха-ха-ха! — было ему ответом.

— Ниночка, рыбка моя… Успокойся! — беспомощно прошептал Тугодумов.

— Тугодумов! А-ха-ха! Пампуся! Аха-ха! Аркуся! Ха-ха-ха! Аркуся-Пампуся, а-ха-ха! — заливалась умалишенная.

Аркадий Николаевич рывком отделился от дверцы и бросился перед женой на колени. Он распластался по кафелю, он терзал край ее ночной сорочки и орошал слезами складки, он был полон раскаяния, он готов был признаться жене во всем и больше никогда, никогда в жизни не покушаться на чужие Бастилии.

Но пока еще слова признания и раскаяния не сорвались с губ изменника, Нина Аркадиевна сделала некоторый перерыв между своим жутким «А-ха-ха» и, наклонившись над распростертым на полу мужем, сказала: