Сэм Липсайт - Объект Стив

— Продолжим с речи мертвого папаши, — сказал он.

Генрих закашлялся, достал клементин из пакета, висевшего на столбике кровати, и стал очищать кожуру.

— Знаете, — сказал он, — я видел, как помирал мой старик. Очень похоже. Он собрал нас всех. Сказал, что хочет нам кое-что показать. Когда мы все пришли к нему, он приподнял свое одеяло и показал на судно. На то, что было в судне. «Вот и все, — сказал он, — хотел бы я оставить вам побольше». И на закате помер.

— Не верю я в эту историю, — сказал я.

— Вот черт, хочешь не байку, а газель?

Он вывалил язык. Трудно сказать, то ли он меня дразнил, то ли давился всухую.

— Может, вам воды принести?

Его веки слиплись под корочкой налета. В уголках рта пузырилась бежевая пена. Генрих содрогался, как перегревшийся мотор.

— Эй, — позвал из темноты Трубайт, — человек Синий Код.

Философ в своем лайкровом капюшоне впрыгнул в дверь — в руке он сжимал французский батон. Записанные аплодисменты были как рев в концертном зале или, может, пиратская запись прощания с примадонной. Философ как-то хитро потаращился в камеру, прокрался, как вампир, к койке. Подтер пену Генриха своим багетом.

— Уже недолго, — сказал он. — Жизненно важные органы отказывают. Большой чух-чух заворачивает к нам. Все на борт!

— Здесь же человек, — сказал я. — Этот человек умирает. Проявляйте уважение.

Генрих снова забулькал. Пена затрепетала.

— Мясо, мясо, мясо, — сказал Философ. — Ты тоже, приятель.

— Я в прекрасной форме, — ответил я.

— Именно так ты и должен себя чувствовать на последних стадиях ПОСИВ. Ты что, новостей не слышал? Как я открыл вирулентные кластеры Голдфарба в оригинальной белковой модели ПОСИВ?

— Посевы-шмосевы, — сказал я.

Со стен загрохотал хохот публики.

Философ рухнул на меня. Мы оба свалились на бетон. Я лягнул, достал его коленом, потом стал молотить его кулаками, как мельница. Град ударов. Шторм ударов. В моей костяшке застрял обломок зуба с синеватыми пятнами.

Вот Генрих зашевелился, стал подергиваться, пускать пузыри, будто зверь морской. Я подошел к нему, взял его за руку.

— Геродот, — прошептал он, — пишет об одной армии, которая воевала вдали от дома аж двадцать восемь лет. Когда воины вернулись домой, оказалось, что их не пускают дальше городских ворот. Их жены, видишь ли, вышли замуж за их же рабов. Выросло новое поколение и захватило власть. И детям рабов видеть, как хозяева их отцов возвращаются домой, совершенно не хотелось. День за днем старая армия штурмовала город. День за днем дети рабов отбрасывали их назад. В конце концов старый матерый генерал сказал: «Если мы и дальше будем нападать на них с мечами и копьями, они сочтут себя нашей ровней и будут по-прежнему отбрасывать нас назад. Мы должны пойти на них с кнутами». Так они и сделали. И дети рабов, увидев, что хозяева их отцов идут на городские стены с плетьми и кнутами, бежали.

Рука Генриха безжизненно сползла с покрывала. Я подумал, что это был знак — последний спазм мускулатуры, отмашка к смерти. Но он всего лишь поскреб большим пальцем одеяло. Чесотка, скука, даже сейчас.

— На самом деле мне всегда больше нравились мандарины, — сказал Генрих, повернулся к дюнам на стене и умер.

— Снято! — донесся из темноты голос Трубайта. — Вот это была бомба.

Кто-то уже поспешил накрыть лицо Генриха простыней. Философ ползал на коленях, собирая с пола остатки своих зубов.

— Так что там у Голдфарба? — спросил я его.

— Клафгеры, — прошамкал он разбитым ртом.

— А, ну тебе я верю.

— Фему ты верифь?

Землекоп и я рыли могилу на рассвете. Мы выкопали ее недалеко от груды камней за ангаром. Облака были цвета наших лопат. Похоже, Землекоп под своей лыжной маской очень мучился.

— Почему бы тебе не снять эту дрянь? — спросил я.

Он уставился на меня сквозь прорези.

Остальные стояли кольцом вокруг. Трубайт, Десмонд, Уоррен, Дитц, все жители «Царств», десятки их едва не плавились на жаре. Философ сидел чуть поодаль, его рот был забит марлей.

Укрытого стеганым покрывалом Генриха вынесли на обшарпанной доске для скейтборда. Пара новеньких четвертаков, выпущенных на память о присуждении Нью-Джерси статуса штата, покоилась на его веках.

— Монеты темных царств, — сказал Десмонд.

Генриха опустили в яму.

— И все? — спросила Рени.

— А чего еще? — сказал Трубайт.

— Когда умерла моя собака, — сказал Уоррен, — мы хоронили ее точно так же. Ну, бросили еще вещи, которые напоминали нам о ней. Ну, там, собачьи игрушки, косточки, сочинения, в которых я ее упоминал.

— О, это так прекрасно, — сказала девушка с радикальным бальзамом.

— Да что ты? — сказала Рени. — Так, может, и тебя туда закопаем?

— Валяйте, — сказала девушка с радикальным бальзамом. — Посмотрим, сможете ли вы найти еще одного технолога, который сейчас согласится пахать на вас за опционы.

— Пизда, — сказала Рени.

— Пизда неумная, — добавил один из новозеландцев.

Я пошел оттуда.

— Стив, ты куда? — окликнул меня Трубайт.

— Ухожу.

— Никто не может уйти. Неужели ты еще не понял? Уж кто-кто, а ты-то должен был догадаться.

Я брел туда, откуда пришел с Дитцем. Где-то чуть дальше будет брошенный лагерь. За ним — взлетная полоса. Я мог бы подождать самолет. Может, самолет еще вернется. Маловероятно, но возможно. А что вообще невозможно?

Я бы снова записался на обследование.

Было слышно, как сзади Трубайт созывает своих людей. Я продолжал брести, я брел через боль, вышагивая ее из себя, двигаясь сквозь собственные хрипы и всхлипы. Я видел каждый свой шаг, сдирающий напрочь шелуху кластеров Голдфарба, маленькие протеиновые эскадроны смерти носились в миниатюрных внедорожниках по промозглым оврагам меня. Они носили имена — Рейнольдо, Паук, Изгиб, они носили полувоенное белье, сделанное в Род-Айленде. С тех пор как Философ рассказал мне о кластерах, я чувствовал, как они перемещаются. Психосоматика? Позже, ближе к финалу, я спросил его об этом.

— Психосоматика — как сердечный приступ, — ответил он.

Меня догнал Дитц.

— Ты чего творишь? — спросил он.

— В смысле?

— Он же тебя пристрелит.

— Долбаный параноидный хиппи, — сказал я.

Потом я услышал хлопок, свист и почувствовал удар в позвоночник.

ЧАВО № 3: Почему Стив отрицает, что его зовут Стив?

Он ненавидел свое имя. В его имени не было ничего. Оно было так незначительно, потому что в него была встроена насмешка. Оно походило на пятно, которое стираешь с рубашки. Каждому хочется быть особенным, но как можно быть особенным, если ваше имя — что хлопья пыли? Он сидел в своей комнате и читал книжки. Он сидел в своей комнате и читал книжки с начала до того места, где упоминалась вздымающаяся грудь или напряжение в паху. Тогда он откладывал книжку на пару минут. Он мог заниматься этим снова и снова, часами. Он школу прогуливал из-за этого.