Эйлин О'Коннор - О лебединых крыльях, котах и чудесах

Котенок замирает возле лужи. На пузе у него ирокез. Под лапами у него мокро, а впереди еще мокрее.

Китайский турист сует свой айфон в карман, подхватывает котенка под ирокез и несет в глубь двора, где навалены горой спиленные ветки липы, сухо и есть где спрятаться.

И ни разу – ни разу! – его не фотографирует.

И когда котенок лезет под ветку, смешно отклячив тощий зад, не фотографирует.

И даже потом – тоже нет.

Ни то место, где был котенок.

Ни то место, где его не было.

Вообще – вы представляете? – совершенно ничего не фотографирует! Пальцем не трогает свой айфон.

Если уж это не чудо, то я даже не знаю, что.

В океанариуме утром никого не было, только у входа мужчина в белой шляпе рассматривал актиний. Я прошла дальше, в круглый зал. Тихо. Пусто. Пахнет отсыревшей штукатуркой и бассейном. В чистых окнах аквариумов зелень, свет и прильнувшие к стеклу узкие лица, словно вокруг тебя едет очень длинный автобус с рыбами.

Сразу представляешь, что ты экспонат. Один из представителей исчезнувшего человеческого рода. Случился великий потоп, вся суша ушла под воду, и даже горбушки гор размокли и погрузились в соленый бульон. По подводной площади плывет автобус, и рыбьи дети внимают экскурсоводу. Или не внимают. Просто молча смотрят, как я.

Но тут в настоящий зал ввалилась настоящая человеческая экскурсия с млекопитающим экскурсоводом. Экскурсовод была на каблуках, каблуки цокали по плитке, она говорила внятно и так пронзительно, что хотелось скукожиться и забиться под какую-нибудь из амфор в аквариумах.

– …держится в придонном слое у скалистых берегов, после шторма часто подходит к берегу…

Наверное, эта была хорошая экскурсовод. Она обращала внимание слушателей на каждую рыбу и излагала подробности ее частной рыбьей жизни, не оставляя случайным посетителям вроде меня возможности спрятаться от принудительного просвещения.

Но мне не хотелось знать, как ученые назвали этих странных древних существ, плавающих за стеклами. Я люблю магию безымянности. Целых пятнадцать минут тишины вокруг меня жил и дышал подводный мир, куда пустили только подсмотреть, побродить молчаливым свидетелем, а теперь его на моих глазах грубо овеществляли, превращая в перечень пронумерованных музейных экспонатов. И автобус становился «пристенной секцией», и к бесконечным, серебрящимся, как новогодние сосульки, неведомым рыбинам зачем-то прикалывали ярлыки.

Иногда, давая кому-то имя, ты не добавляешь, а отнимаешь. Я сбежала из круглого зала в соседний, и в первом же аквариуме навстречу мне выплыли три подводных черчилля с надменными бульдожьими лицами, выстроились в ряд и уставились на меня.

Средний что-то сказал (полагаю, выразил неодобрение). Я глазела на них минут десять, пока набежавшие фотографироваться дети не оттеснили меня и я не оказалась возле длинных улыбчивых рыб, похожих на крокодилов.

К счастью, никто не успел рассказать мне, как они называются. Так что для меня они остались рыбами с васильковыми глазами и такими улыбками, как будто им все про тебя известно, даже имя.

Как-то раз меня пригласили в московскую библиотеку на встречу детских писателей. Один из них должен был читать свои произведения. А я, надо сказать, неравнодушна к детским писателям. Они в большинстве своем циничные выродки, я таких люблю. Вот и пошла.

И ведь не то чтобы я была совсем отсталая женщина. Феллини обсудить могу, тальятелле. Но в библиотеке дыхание культуры заставляло ощутить себя немытым питекантропом, ковыряющим в зубах чужим ребром.

Во-первых, фотографии. Библиотека проводила выставку известного фотохудожника на тему «Моя святая Русь». Полсотни снимков, каждый размером с окно.

Там было все: золотые купола, белые церкви, беззубые старушки с умильными морщинистыми лицами, могучие казаки в шароварах, девицы в ромашковых венках, волоокие буренки, пшеничные колосья, обязательная капля росы на траве, в которой сверкает солнечный луч, – в общем, весь тот разлюлималинистый трэш, которым заваливают фотостоки сотни владельцев кэнонов и никонов, не ведающие стыда.

Во-вторых, стихи.

Художник умел не только фотоаппаратом. Он еще знал за поэзию. Каждый снимок сопровождался двустишием. Например, под фотографией зимней речки было написано:

А под морщинистой старушкой —

У меня нервная система как у хомяка. С возрастом еще как-то устаканилось, все-таки трехразовое кормление – великая вещь. А тогда еще остро на все реагировала, особенно если в непосредственной близости березы и старушки мироточат.

В общем, я себя там чувствовала как пациент инквизиции на процедуре экзорцизма. И единственный луч надежды светил мне во всей этой сусальности – повесть детского писателя, которую автор вот-вот должен был начать читать вслух.

Тут нас как раз и созвали. Рассадили кружочком. В центр вышел красивый мужчина при галстуке. Все притихли.

– Сегодня, – говорит мужчина, – я почитаю вам свой новый роман. Он носит религиозно-сексуальный характер. Экспериментальная проза.

Я в этот момент что-то сказала. Ну, то есть как сказала… Звук издала. Это был такой очень концентрированный звук. Как если бы Эдмону Дантесу объявили, что ближайшие двадцать лет он проведет в тюрьме, его отец умрет от голода, а его возлюбленная выйдет замуж за конченого урода, и у него не будет детей, а еще его сбросят в море, но не поплавать, а в мешке для трупов, – так вот, если утрамбовать все то, что сказал бы по этому поводу Эдмон Дантес, в одно надрывное кряканье, то как раз получился бы этот звук.

Дело в том, что я человек довольно старомодных убеждений. Местами прямо-таки пуританских. Поймите меня правильно: если бы Фельтону Миледи станцевала тверк, он бы тоже не обрадовался, хотя казалось бы. Я не люблю, когда мне вслух читают романы религиозно-сексуального характера.

– Иннокентий предавался своей страсти, елозя по ноге избранницы, – с выражением произнес чтец. – Няня смеялась, краснела, отталкивала Иннокентия, но порочный младенец не отступал. Либидо его, уже вполне мужское, требовало удовлетворения.

Брык.

Следующие двадцать минут я провела в каталептическом ступоре. Изредка из внешнего мира сквозь заслон пробивались фразы «ее мраморные ляжки отняли у него дар речи» и «он взялся бестрепетной рукой». У окружавших меня людей лица были до того безмятежные, как будто в их домашней азбуке на букву «К» был нарисован куннилингус, а на «Л» – лубрикант.