Эйлин О'Коннор - О лебединых крыльях, котах и чудесах

– Там же нет теста!

– Тогда возьми, – после долгой паузы соглашается Соня.

Над десертным столом слышен дружный вздох облегчения. Мармелад вытирает испарину.

И только шоколадный бисквит пожимает плечами: он сразу знал, что этим всё и закончится. Любимый грех дьявола – не честолюбие, а чревоугодие. Дали бы Нео хоть раз попробовать тирамису, и о судьбе Матрицы можно не беспокоиться. «С такой кормой по крышам не поскачешь», – злорадно думает бисквит, глядя Соне вслед, и подмигивает засахаренной вишне.

Я пишу: сегодня жара, море спокойное, гоняли на водном мотоцикле, видели медузу.

Мама пишет: вчера разморозили бассейн, кот ушел жить в валенок, на ночь созываем в постель мышей, чтоб теплее спалось.

Я пишу: гуляли по берегу, искали камешек с дыркой, нашли трех нудистов и дохлую чайку.

Мама пишет: гуляли на реке, ловили голавля на меховых червей, прорубь затянулась, пришлось рубить другую.

Я пишу: купила новое парео.

Мама пишет: подшила старый пуховик.

Я пишу: объелась арбузом.

Мама пишет: засолили кабана.

Я пишу: скоро приеду! Жарь картошку, доставай наливку, настраивай гармонь.

Мама пишет: не приезжай! Кот законопатил валенок изнутри, кабан сам пришел, принес соль, умолял пустить его в печь погреться. Проси в море политического убежища и сиди там. Найдешь работу, получишь вид на жительство, перевезешь нас с папой, согласны жить с медузами и есть планктон.

(Приписка: узнай правила иммиграции для обуви. Кот согласен ехать только вместе с валенком.)

И вот представьте: теплый воздух, пальмы, столики выставлены прямо на песке, чтобы постояльцы могли наблюдать закат. Закат красив, как арбуз в разрезе. Рыбачьи лодки черными косточками утыкали океан. Среди пальм блуждает веселый пьяный ветер, разносит запах цветов.

Для гостей категории «все включено» сейчас так называемые «счастливые часы» – время, когда любая выпивка за счет заведения. С четырех до шести вечера.

За одним из столиков сидит полная дама в шляпе и белом сарафане. И не задумываясь над тем, что кто-то рядом может понимать по-русски, с надрывом говорит в телефонную трубку:

– Боже мой, Люда, ну с чем, с чем ты меня поздравляешь?! Во-первых, до него еще два часа! Во-вторых, не смей напоминать мне про эту дату! Я сейчас зарыдаю, клянусь тебе, зарыдаю!

Люда, видимо, произносит полагающиеся слова утешения – о том, что жизнь не кончается, и впереди еще много счастливых лет, и подруга ее молода и прекрасна и отдыхает в прекрасном отеле…

– Мне завтра уезжать! – прерывает ее дама, едва не плача. – Господи, ну все одно к одному! Хоть бы еще недельку здесь провести… Не поздравляй меня, не хочу! Я принимаю соболезнования!

Люда опять утешает. Трубка долго изливается воркующим бормотанием, и постепенно с лица дамы исчезает страдальческое выражение.

– Да, – уже гораздо спокойнее говорит она, – да, ты права, конечно. Спасибо тебе, рыбонька моя. И я тебя. И мне. И я.

Кладет телефон на стол и долгим застывшим взглядом смотрит на океан. Я могу поклясться, она повторяет себе то, что сказала ей верная Люда. Все у тебя хорошо, ты прекрасно отдохнула, ничего, что завтра уезжать, ты еще вернешься на этот курорт, к тому же ты похудела, придешь на работу – девочки обзавидуются, и загорела наверняка, тебе ужасно идет, ты у меня красавица, и молодая, ну молодая же, что ты там себе напридумывала глупостей!

Если бы я сочиняла эту сцену, то не знала бы, как закончить ее. Но жизнь бесстыднее вымысла. Один из молодых официантов замечает полную даму, уставившуюся на океан. Озабоченно взглядывает на циферблат над баром, где стрелка подбирается к шести, подходит к ней и, склонившись, произносит одну-единственную фразу, которая перечеркивает все старания Людочки.

– Мадам, – доверительно говорит он, – ваши счастливые часы заканчиваются. Хотите еще вина?

В средней группе детского сада к сентябрьскому утреннику меня готовил дедушка. Темой праздника были звери и птицы: как они встречают осень и готовятся к зиме. Стихотворений, насколько мне помнится, нам не раздавали, а если и раздали, дедушка отверг предложения воспитательниц и сказал, что читать мы будем свое.

Этим своим он выбрал выдающееся, без дураков, произведение Николая Олейникова «Таракан».

Мне сложно сказать, что им руководило. Сам дедушка никогда садик не посещал, так что мстить ему было не за что. Воспитательницы мои были чудесные добрые женщины. Не знаю. Возможно, он хотел внести ноту высокой трагедии в обыденное мельтешение белочек и скворцов.

Так что погожим осенним утром я вышла на середину зала, одернула платье, расшитое листьями из бархатной бумаги, обвела взглядом зрителей и проникновенно начала:

В «Театре» Моэма первые уроки актерского мастерства Джулии давала тетушка. У меня вместо тетушки был дед. Мы отработали все: паузы, жесты, правильное дыхание.

Постепенно голос мой окреп и набрал силу. Я приближалась к самому грозному моменту:

Дед меня не видел, но он мог бы мной гордиться. Я декламировала с глубоким чувством. И то, что на «вивисекторах» лица воспитательниц и мам начали меняться, объяснила для себя воздействием поэзии и своего таланта.

– Вот палач к нему подходит, – пылко воскликнула я. – И ощупав ему грудь, он под ребрами находит то, что следует проткнуть!

Героя безжалостно убивают.

– Сто четыре инструмента рвут на части пациента! – тут голос у меня дрогнул. – От увечий и от ран помирает таракан.

В этом месте накал драматизма достиг пика. Когда позже я читала в школе Лермонтова «На смерть поэта», оказалось, что весь полагающийся спектр эмоций, от гнева до горя, был мною пережит еще в пять лет.

– Всё в прошедшем, – обреченно вздохнула я, – боль, невзгоды. Нету больше ничего. И подпочвенные воды вытекают из него.