Александр Чанцев - Желтый Ангус [сборник]

И рваное небо латают потихоньку. Скучают по кофе и смене сезонов. Вяжут на керосинке, заходят в Музей печатных машинок. Гуляют по одному, материализуя воспоминания. Под руку, но не видно – земля почти не дает тени.

Если ты оступился и нога ушла в черную дыру, то из раструба есть шанс упасть сюда. Или чаще, если свернул не туда. Сценарий твоего фильма.

Ничего так не утомляет, как есть каждое утро, бриться, стричь ногти.

Люди впадают в депрессию накануне дня рождения… Мне-то проще – я в депрессии постоянно.

Что время вообще несет, кроме старости? Спросить у старости, получить подарок.

Дети не любят детей.

В России надо читать Незнанского и Устинову. Только их.

Все великие открытия делаются на человеческой заре. Что – огня, что – можно, оказывается, не носить шапку с помпончиками и на подвязках. На этом, собственно, век открытий и заканчиваются.

Третьим в нашей паре завелось – прошедшее время.

Костер – космодром бабочек-траурниц.

– Что же делать, что же делать?

Из кошмара что-то вытягивало на поверхность.

– Ничего, ничего. Поглаживая-похлопывая его по руке.

В Фесе с 13 века действует лечебница, где душевнобольных лечат музыкой (от Н. Сосновского, посмертно, в записи его выступление по ТВ. Вообще знал человека до – читая в «Забриски Райдере» и – после, на 40 дней сейчас).

Слава это птица, бьющаяся о гулкое стекло.

Запутался в женщине, как в трех соснах?

Человек в одиночестве нарождается и умирает неразличимо, как срастаются кусочки кожи или моста.

Какие морщины нарисовала на лице ночь? Пейзажи каких странствий-снов?

Купола Успенского собора с ликами – пусковые шахты в Небо.

Sorrow is the time to begin (Leonard Cohen. Book of Longing).

В конце поездок ближе всего догадываешься о переводе nevermore.

Сейчас только сообразил. Кита – связка прутьев – итал. Fascio – пучок, связка: Китайские ворота – Фашистские ворота. И германоязычный фестиваль фашинг. Иностранец, побывавший в Москве при Иване Крозном, писал: «Масленица напоминает мне итальянский карнавал, который в то же время и таким же образом отправляется… Карнавал тем только отличается от Масленицы, что в Италии день и ночь в это время ходит дозором конная и пешая городская стража и не позволяет излишнего буйства; а в Москве самые стражи упиваются вином и вместе с народом своевольствуют».

К закрепленному ныне уже единорядию фашизма и сталинизма?

Беньямин в «Кафке» о «возвышении в музыку» как наиболее важном звене в констелляции «жест – животное – музыка»». Да, музыка как сублимация любви, фанфары печальных клоунов, ее провожающих.

Взрослые – это невыжившие Дети.

Любовь – скоропортящийся продукт. У ненависти больший срок хранения.

Ненавижу терять вещи (вечный кошмар – из школы, в автобусе оставил рюкзак). Поэтому, кроме всего, ничего не терял.

Избавляться от собственных вещей, а вещи покойника – оставлять.

Весна пришла. Скоро тепло будет, травка появится. Зеленая. Сейчас деревья голые без листиков. Но листики скоро появятся. Они с юга прилетят и на дереве повесятся… Ну что ты смеешься? Будет красиво!

Бюро потерянных дней.

Форма, из объектов физического мира, наиболее близка сознанию.

Мы все время ищем соответствия с собой. В книгах, фильмах. А их попросту нет. Ни с чем мы не рифмуемся.

Весной вскрываются реки раны вены.

Зачем писать рассказ, если можно сочинить пост?

Толпа – это Другой, иррациональный и агрессивный, словно женщина-истеричка (ле Бон). Она – это толпа. «Воробьиная, кромешная, пронзительная, хищная, отчаянная стая голосит во мне». Близнец двух, многих лиц. Ладони из фильма.

Охранница, с которой всегда мило раскланиваемся, разговаривает по телефону и что-то старательно записывает: «в случае самосожжения…».

Ад – это за углом.

Алкоголик идет к Богу. Части тела не рифмуются – не согласуются. Шатается как ребенок. Старость как младость. Воняет-благоухает. Ручки тянет. Окно кусает. Тщится, да не может. Пустоту вызывает. Снискает забвения. Благодарит как за подачку. А передачка та в больничку. Там все стекла в рай зарешечены. Яндекс-карта вен морщин наколок у тех, кто на скамейках. Сердце гудками никто не подходит. Обернись, там из глаз на тебя смотрит кто-то другой. Как душа-воробушек далеко не улетит за хлебушком, поскачет и все ниже земля под прыжками. Весенний вечер закончится зимой, но тело стает миррой. С самой свободной души.

Бессонница у меня какая-то – с другой стороны: ночью засыпаю, но в 4–5 уже просыпаюсь.

«Еда говеная» – есть в этом какой-то всеобъемлющий смысл.

Пенсионерка-инвалид смотрит на социальные афиши на станции туристического замка. О чем она думает? О чем эта чужая жизнь? Только во имя Его же.

Тени людей в тату с утра.

Подъезжала к аэропорту, видела три самолета, свежевзлетевших, такие хорошенькие, их, как собачек, хочется погладить в воздухе.

Так красиво, что почти не больно.

Ресницы – подношение весеннему костру. Отрастут, как хвост у ящерицы.

Только орошенные цветами голые ветки сливы образуют рогатку, целят белыми камушками в такие же белые облака. Те, тучные, только посмеиваются на ветру, как волжские сухогрузы от детских камней.

Логика уязвима, безумие – никогда.

Провел целый день за починкой компьютера. К вопросу о зависимости от технологий – компьютеры-то людей никогда не чинят.

Интервью кукушки.

Сирень подтягивается на лучах солнца – почти дотянулась – за уши, расти большой!

Утром росу на траву, как блеск на губы.

Сколько описывали закат, а он все тот же.

Прости меня за то, что я есть. Дай мне стать тем, что я не есть. Ибо ты есть.

Смерть никогда вдруг. Всегда – процесс. Замедленные съемки последнего кадра.

В вечном желании пассажиров наших пролезть, толкаясь, пихаясь, в другой конец вагона или салона, где ровно так же набито, – не тяга ли к русской утопии, Беловодью?

Куст жасмина кланяется дождю, а тот порезался о новую листву: цветы пиона – будто огромные красные капли.

Они так хотели быть вместе, но вместе было против.

Все уходят от тебя к кому-то. Мертвые – к мертвым, живые – к живым.

Названия противоопухолевых препаратов звучат как имена созвездий (the fault in our stars, да).

Женщины приносят жизнь одним путем. А вот смерть могут приносить разными.

Кстати, если нельзя перечитывать книги, которые нравились раньше, то к музыке это не так относится.

Детские глаза связаны с карандашом (Бурлюк о Хлебникове).

Не подвиг совершить, а найти силы зубы почистить.

Женщины больше ревнуют к молчанию.

«Писать эссе, роман, рассказ, статью – значит обращаться к другим, рассчитывать на них; любая связанная мысль предполагает читателей. Но мысль расколотая их как будто не предполагает, она ограничивается тем, кому пришла в голову, и если адресуется к другим, то лишь косвенно. Она не нуждается в отклике, это мысль немая, как бы не выговоренная: усталость, сосредоточенная на себе самой» (Чоран, записные книжки). Писал о Чоране и – стал бессоннить сам. Нет, «по личным причинам». Ирония в духе Чорана?