Имре Уйвари - Особенный год

Я отверг все эти предложения, хотя сам не знал, что делать. Мне так не хотелось разочаровываться ни в одном солдате! Не дай бог, чтобы это оказался такой человек, в которого я очень верил, которого считал порядочным и честным. Я намеренно тянул время, но перед тем как вести роту в казарму, все же построил ее и, встав перед строем, сказал:

— Прошлой ночью кто-то из вас украл у рядового Карикаша деньги, а на прошлой неделе, как выяснилось, у Ковача исчезли двадцать форинтов. Кто взял деньги, выйти из строя!

Ни один из солдат не пошевелился. Я понимал, что вряд ли кто отважится на такое признание, но ради соблюдения формальностей должен был задать этот вопрос. Подождав немного, я приказал:

— Обыскать всех без исключения!

Обыск производили офицеры. Они смотрели, у кого из солдат сколько денег, и тут же выясняли, откуда и когда они получали деньги, на что тратили их.

Обыск продолжался до позднего вечера. Мне было стыдно, как никогда. И до этого в роте случались иногда ЧП, но такого позора мне никогда прежде переживать не приходилось.

И вот обыскан последний солдат, а деньги так и не найдены.

— Если бы я знал, кто это сделал, своими руками свернул бы ему шею! — громко, чтобы слышали все солдаты, сказал лейтенант Вендель.

Балатони, собрав всех комсомольцев, просил их помочь командиру найти вора.

Рота походила на растревоженный пчелиный улей. Солдаты с каким-то недоверием смотрели друг на друга. От той атмосферы взаимопонимания и спокойствия, которая еще вчера царила в роте, не осталось и следа. Солдаты огрызались друг на друга, словно подозревали в воровстве каждого.

Хайду, увидев в магазине, как Коромпаи вынул из кармана бумажку в пятьдесят форинтов, чтобы что-то купить себе, вырвал деньги у него из рук и не отдавал до тех пор, пока тот не сказал ему, откуда он их получил.

За один день была разрушена атмосфера дружбы и взаимного доверия, которая создавалась в течение нескольких месяцев. Каждому хотелось самому и поскорее поймать вора.

Но тщетно. Наступил вечер, и я уже потерял всякую надежду что-нибудь узнать. Офицеры разошлись по домам. Ушел и старшина Чордаш, а я все никак не мог покинуть роту.

Раз десять я брал в руки шинель, но тут же вешал ее обратно. Молча я расхаживал по казарме, погруженный в свои невеселые думы.

Я хотел, чтобы все было хорошо, и вот тебе, пожалуйста! Правильно ли я поступал? Не был ли слишком мягкотелым и добреньким? Не слишком ли доверял тем, кто мог так злоупотребить моим доверием?..

Я остановился перед канцелярией и только тогда заметил, что передо мной кто-то стоит.

Это был рядовой Оршош из третьего взвода. Он подошел ко мне вплотную и дрожащим голосом произнес:

— Я хотел вам кое-что сказать.

Я удивленно посмотрел на солдата, который смущенно оглянулся и еле слышно пролепетал:

— Не здесь, а там… — И показал пальцем на канцелярию.

Когда мы вошли в канцелярию, он молча протянул мне пятидесятифоринтовую бумажку.

— Кто это сделал? — спросил я его.

— Я, — тихим, плачущим голосом ответил Оршош.

Я повернулся к солдату спиной, не желая смотреть на него.

Спустя несколько минут я попросил дежурного по части прислать ко мне двух караульных, чтобы отправить Оршоша сначала к врачу, а потом на гауптвахту.

На следующий день я приказал привести ко мне рядового Оршоша для проведения дознания.

Когда солдаты увидели, как начальник караула вел ко мне Оршоша, они чуть было не напали на воришку и ее избили его. От оскорбления действием их удержал Карнач, но он ничего не мог поделать с той отборной руганью, которой солдаты сопровождали Оршоша до самой канцелярии.

К тому времени я несколько поостыл и полностью взял себя в руки. Я был похож на хирурга, который готовится к очень серьезной операции, но уже точно знает, что болезнью поражен не весь организм, а только маленькая часть его, которую достаточно удалить — и все будет в порядке.

С холодной беспристрастностью я начал это дознание. Сначала я записал анкетные данные Оршоша, а потом спросил:

— Когда вы украли деньги?

— Ночью.

— Зачем они вам понадобились?

Солдат пожал плечами:

— Они мне не понадобились. У меня и свои есть…

— Тогда зачем же вы их украли?

Оршош снова пожал плечами и сказал:

— Я и сам не знаю.

— Здесь в роте вы находились на всех видах довольствия, были всем обеспечены и все же украли. Украли деньги у солдата, у товарища, который не богаче вас. Неужели в вас не заговорила совесть, когда вы утром увидели, как Карикаш ищет свои деньги?

Солдат низко опустил голову и молчал.

Я решил провести официальное дознание и, не разговаривая больше с Оршошем, отправить его снова на гауптвахту. И все же я не мог не поговорить с человеком, который не только запятнал самого себя, но и опозорил всю роту. Мне хотелось узнать, как он дошел до этого.

Я вспомнил слова своей матери: «Кто в детские годы может украсть кусочек сахара, позже может посягнуть на большее». Я знаю, что не все дети, ворующие сахар, становятся ворами, но все же мне хотелось узнать, на чем именно впервые споткнулся Михай Оршош. Что именно послужило началом его трагедии: кусок сахара или же монетка в десять филлеров?

— Вы знаете, что вас ждет за это? — спросил я.

— Знаю, — кивнул он и, немного помолчав, добавил: — Рано или поздно это должно было случиться.

Меня удивил такой ответ. Как молодой человек мог заранее готовить себя к тому, чтобы попасть в тюрьму? Он что, не может или не хочет жить честно? Неужели целью жизни может стать воровство, грабеж, обман?

Я решил выслушать Оршоша, чтобы понять его, извлечь урок из его истории. Я ведь не только солдат, но и воспитатель. Возможно, у меня положение более трудное, чем у учителей в школе. Я так задумался, что не сразу заметил, как Оршош заерзал на стуле.

Я попросил его быть откровенным, и вот что он рассказал.

— Отца своего я не знаю, — начал Оршош. — Мать говорила, что она и сама точно не знает, кто мой отец. Отчим мой был поденщиком, но он больше пил, чем работал… Работа претила ему… Его даже сажали в лагерь за тунеядство. Мне он не раз говорил, что важен не труд, а деньги. Жизнь у меня была невеселая. Мать — женщина легкого поведения — была далеко не в восторге от того, что у нее родился ребенок. Сошлась она с человеком, который был нисколько не лучше ее самой. Я был им обоим обузой, и потому они хотели сдать меня в детский дом. Но туда меня не взяли. Тогда они решили, что коль им не удалось отделаться от меня, то я должен приносить хоть какую-нибудь пользу…

Михаю Оршошу не исполнилось еще и четырех лет, когда он начал заниматься попрошайничеством. Ходил по кафе между столиками, протянув худую ручонку, и просил милостыню. Ему подавали кое-какую мелочь. Зажав монетки в руке он, радостный, бежал домой. Мать и отчим, посылая его побираться, говорили, что деньги пойдут ему на одежду, а когда он приносил их домой, его сразу же посылали в корчму за ромом.