Имре Уйвари - Особенный год

Жужи, не понимая случившегося, начала знакомиться с женщиной-сестрой. Успокоились и остальные. Я же в тот момент возненавидела всех и вся. Плакать мне больше не хотелось. Закусив до боли нижнюю губу, я молча выполняла все, что мне приказывали. Безропотно разрешила остричь себя наголо, молча надела полотняную рубаху, полосатое платье и тяжелые башмаки. Заупрямилась я только тогда, когда меня отделили от братишек и сестренки. Мне было жаль их… Если бы я могла, я сделала бы для них что угодно…

Вы можете представить себе, что пятилетний ребенок вместо игр занимается тем, что делит людей на плохих и хороших? Я испуганно оглядывалась, следя за тем, кто и с какой стороны собирается меня ударить. Думаю, не ошибусь, если скажу, что худшей жизни, чем в приюте, и быть не может. Разве я не права? Хорошее пришло много позже…

Вам когда-нибудь приходилось читать в книгах о торговле рабами? Нечто похожее на торговлю детьми происходило и в нашем приюте в то время. Сюда приходили важные господа из столицы и приезжали богатые крестьяне из сел, не имеющие детей. Все они хотели приобрести ребенка. Нас разглядывали и толстые рыночные торговки, и элегантные благородные дамы. Важно прохаживаясь среди детей, они выбирали нас, как выбирают в магазине товар. Того, кто приходился им по вкусу, сразу же отделяли от остальных. Ребенок собирал в узелок свои немудреные пожитки, и совершенно незнакомый человек, которого называли воспитателем-опекуном, уводил его.

Первой забрали из приюта маленькую Жужи, а спустя несколько дней дошла очередь и до меня. Цирюльник из провинции на «смотринах» долго разглядывал меня со всех сторон, а затем сказал:

«Уж больно хиленькая девчонка, толку от нее в хозяйстве мало будет».

«Ничего, она со временем окрепнет», — успокоили его.

«Ну ладно, беру я ее».

Когда из приюта забирали маленького ребенка, ему обычно говорили, что за ним приехали бабушка или дедушка. Мне даже и этих слов не сказали, не спросили даже, хочу ли я идти в дом к совершенно чужому человеку. На моем «Деле» чиновник приюта написал: «Сдана на воспитание». И это было все.

Хозяин увез меня к себе. В крохотной кладовке мне поставили койку. В первый же день новые хозяева объяснили мне, в чем заключаются мои обязанности. Я очень устала, сильно хотела спать и поэтому слушала их невнимательно.

Утром следующего дня я поняла, что есть на свете место, где жить еще хуже и труднее, чем в приюте. В пять часов утра в мою каморку влетел хозяин. Грубо сдернув с меня одеяло, он заорал: «Ах ты, дармоедка, тебе давно пора вставать, а ты все спишь!» И бросил на меня метлу.

И тут я заметила, что прижимаю к себе какой-то предмет. Оказалось, что это старая тряпичная кукла. Кто мне ее дал, я не помню, но она была моей единственной игрушкой. Накануне вечером я играла с ней, рассказывала ей о своих злосчастиях, да так и уснула.

Хозяин вырвал куклу у меня из рук и, бросив на пол, начал топтать ногами.

«Ах ты, ослица, вместо куклы тебе нужно подружиться с метлой!» — выкрикнул он и вытащил меня во двор.

Спустя несколько дней я полностью усвоила все свои обязанности. Вставала ровно в пять и сразу же шла подметать двор, а затем до завтрака убирала в помещении, где работал хозяин. Я мыла плевательницы, при виде которых хозяйку, как она говорила, всегда мутило. Хозяйка держала уток, и мне нужно было кормить их. От работы и от холодной воды кожа на моих руках потрескалась. Мне было очень больно, но на это никто не обращал внимания. На ночь я завязывала руки, и боль немного утихала, но утром все начиналось снова…

Питалась я кое-как, доедая то, что не ели хозяева: черствый хлеб, несвежий суп. Новые башмаки, которые я получила еще в приюте, у меня отобрали и продали, а мне вместо них дали какие-то драные сандалии. Хозяева считали, что найденыш, так меня называли, должен только работать. Когда я подросла, я стала многого стыдиться. Не знаю почему, но я стыдилась, если мне в школу не давали завтрак. И когда утром мне перепадал кусок хлеба с жиром, я не ела его, а брала с собой в школу, где на перемене медленно съедала хлеб, чтобы все видели, что у Эржи Фаркаш тоже есть завтрак.

А сколько обид, сколько издевательств я перенесла! Хозяева у меня довольно часто менялись, но жизнь моя не улучшилась: жила я все в той же каморке, и моим единственным другом была кошка.

Моя новая хозяйка, старая вдова, имела виноградник, на котором я должна была работать. До виноградника было не менее трех километров. Мне приходилось везти туда тележку с тяжелыми бидонами для опрыскивания, а с виноградника я привозила корзины с виноградом. Нередко я так выбивалась из сил, что не могла сдвинуть тележку с места. Меня отвели к врачу, и он сказал, что мне обязательно нужно делать операцию, какую именно, я, разумеется, не знала.

По ночам, лежа в своей каморке, я горько жаловалась на судьбу. Я ведь знала, что где-то у меня есть отец и мать, как и у всех детей. Одного я не понимала, почему они не приедут за мной и не заберут меня отсюда, где мне приходится переносить столько страданий…

Позже я узнала подробности относительно того, как мы попали в приют. Оказалось, что отец, сдавая нас туда, сказал, что мать бросила нас. На самом же деле наша бедная мама ушла к своей бабушке; через три дня она вернулась домой, где нас уже не было. Она побежала в приют, умоляла отдать нас, но ей ответили, что нас уже роздали по людям, хотя это было не так…

Позднее, когда мама нашла меня, она по нескольку раз в год приезжала ко мне. Она заранее извещала о своем приезде, и я с нетерпением ожидала ее, думая о том, как бы получше принять маму. Я продумывала нашу встречу до мелочей. Мысленно видела и чувствовала, как мама обнимает меня, как целует и ласкает. Мама же всегда приезжала уставшей и печальной, а когда прощалась со мной, то подолгу горько плакала.

Моя учительница Мариа Бана очень помогала мне в те годы, относилась ко мне с теплотой и лаской. Жила она неподалеку от собора, и я по воскресеньям ненадолго забегала к ней. Она по-настоящему была моей наставницей и воспитательницей. Если бы не она, то мне никогда не закончить бы начальную школу, да еще с отличными оценками.

В ноябре 1944 года я наконец-то покончила с житьем «в людях», мне удалось вернуться домой, к матери. Мама жила тогда на окраине Будапешта. Вскоре фронт приблизился к столице, и всех нас начали эвакуировать. Сборы не были долгими: все наше имущество уместилось на ручной тележке.

Сначала нас направили в Буду, а затем в Пешт. На улице Десефи нам дали комнату. Там и застало нас освобождение. Мы вернулись жить в свою старую квартиру.

В то время было очень трудно с продуктами. Есть было нечего. Как сейчас помню, зашел к нам однажды нищий и попросил что-нибудь подать ему. Мама зазвала его в квартиру и сказала, что он может взять себе все съестное, какое найдет в доме. Нищий сжалился над нами и дал нам по куску хлеба…