Татьяна Бутовская - Вернусь, когда ручьи побегут

В этот момент возникает некая тень – и чужая воля, сонно-дремучая, тупая, необоримая, вползает в него, перехватывая удар изнутри, – и не разжать рук и не двинуться дальше. Жилистое усилие с набухшими синими венами под горячо взмокшей кожей растягивается в темных тысячелетиях, как на дыбе. Он познает ад, вечную муку неразрешенности…

Когда он поднимает голову и снимает запотевшие очки, голубенькие колокольчики на письменном столе все еще трепещут от выдохнутого из его груди кошмара. Он один в пустой комнате. Окно распахнуто в беспечный дачный полдень. Там – озерцо, бликующий солнечный луч, нежное бесстыдство полногрудых яблонь, шлепанье маленьких босых ног по воде, ликующий детский взвизг и приглушенный голос жены: «Тш-ш-ш, папа работает».

Проходит довольно много рассеянных лет, по обочине которых призрачно мелькают, топчутся, крутятся волчком, сталкиваются и распадаются разнообразные вещи и люди, кое-где прорисовываясь до рези в глазах, но по большей части оставаясь размытыми местными впечатлениями. Например, явственно прощупывается как «холодное» утренняя мерзость понедельников, когда он еще таскался на службу; незабвенно продолжает дрожать в сырых пальцах рукопись собственного сочинения при читке на первом литературном судилище; лихо распахивается и само сочинение, демонстрируя недоразвитую свою плоть, уже оттиснутую в журнале, оставляя автора с припозднившимся чувством мутной досады («нет, не то, не так!»); с переменной частотой вспыхивают врезки дружеских пиров, дивных стихийных оргий, где радостно и любовно празднуют самих себя – всех вместе и каждого в отдельности – уж какие есть; только чувство деликатности не позволяет навсегда задержаться в тех рассветах, когда солнце, поднимаясь над землей, венчало его с его возлюбленной Евой, сулившей и глазами и телом чудо бессмертной любви; и некуда деться от терпкого, настоянного на азиатском солнце запаха полыни, сопровождавшего его во время странствий по жарким далеким степям, – и стоит в конце февраля зазывно потянуть южным ветрам, он теребит, мнет в пальцах серебристо-зеленый пучок неувядающей травы, лежащий на его столе рядом с чернильным прибором – и не унять мятежного сердцебиения, и ничего не поделать со звериной тоской, разве что завыть, требуя коня и немедленного возвращения. («О желтая родина моей души, о степная Азия моего детства!»)

Несколько особняком, в нише добротно обставленной старинной квартиры, покойно располагается его семейство: жена, маленькая женщина с пряменькой спинкой и подобранным спокойным лицом, по которому нельзя определить, что она на самом деле думает и чувствует; дочь, длинноногий кузнечик с выступающими коленками и прикушенной на уголке клубничной улыбочкой, обещающей много хлопот в ближайшем будущем; благообразные теща с тестем, говорящие друг другу «душа моя» («душа моя, где мои тапочки?») и отражавшие друг в друге свои бесценные достоинства – абсолютную порядочность, великодушие и деликатность – как в помутневшем древнем трюмо, украшавшем обширную гостиную, где мягко теплится позолота книжных корешков Брокгауза и Евфрона, вытягивают шеи китайские вазы, чутко дремлют на стене кривые клинки оружия с неизжитой мыслью о харакири, покачивают головами узкоглазые фарфоровые болванчики, и статуэтки восточных божков без затей соседствуют с крупным бронзовым Аполлоном, на шее которого, как на вешалке, болтается тестев «присутственный» галстук. Засилье экзотических предметов, однако, давно не тревожит ничьего внимания. О них и вспоминают-то только благодаря свежему пролетному гостю, засмотревшемуся на китайскую картинку, где затерявшийся среди гор одинокий китаец удит рыбку на берегу полноводной реки, – и тогда тесть охотно объясняет, что эта миниатюра, подаренная одним художником-даосом, несет в себе скрытый смысл, некий принцип жизни, и что китаец, окруженный вот этой великолепной неизменной вечностью, на самом деле ловит свой Случай в реке Жизни; собранный как пружина, терпеливый и несуетный, он ждет годы, чтобы в нужный момент дернуть за удилище. И тесть со значением поднимает палец и, поблескивая глазами, откидывается на спинку плетеного кресла-качалки. (Между тем, гость, обронив руку на стол, быстрым неконтролируемым движением ощупывает фрукты, живописно уложенные в вазе, и, убедившись, что настоящие, густо краснеет.) Не остается сомнений, что и сам хозяин квартиры живет согласно китайской мудрости, не нарушая естественного хода вещей самовластным вторжением, а только наблюдая, как они набирают силу и стекаются к своему центру, где и должно случиться событие. И когда речь заходит о зяте – а она всегда о нем заходит – в частности о его литературных делах, то патриарх уверенно, как о давно решенном деле, сообщает: «подождите, мы еще о нем услышим!», и прячет родовую гордость за улыбкой. И хотя зятю решительно без разницы, услышат о нем или нет, его трогает безусловная вера своих близких, и он благодарно поддерживает ее, не посвящая, разумеется, никого в свои трудности, поскольку еще не знает отпущенной ему Богом меры, да и всякая мысль о мере отвратительна до тошноты.

Собственно, литература, к которой он относился как к главному делу жизни, принципиального значения не имеет. Ее можно было бы заменить чем-нибудь другим – например, перелетом на воздушном шаре через океан. Важен прорыв, а не его наименование. Именно прорыва он искал – через усилие, через превозможение, через творческое самосожжение, через что угодно, – но туда, по ту сторону возможного. А литература, хоть и имела все признаки цели, скорее оказывалась транспортным средством, концом веревки, сброшенной в нужный момент с небес, к которой следовало прикрепить оформленный результат душевных усилий, и молиться, когда потянут обратно, чтобы было приятно. Он, не задумываясь, согласился на эти условия, и высокий Требователь дал понять, что задание должно быть выполнено несмотря ни на что. «Несмотря ни на что, господин N! В противном случае Ваше дело будет рассматриваться на Страшном Суде». – «Я догадываюсь».

И его оставляют наедине с заданием.

Так что ничего он сам не выбирал, как это казалось по молодости лет, а все само его нашло и выбрало в соответствии со своими тайными замыслами или умыслами. И если даже условно принять за истину, что господином N движет любовь к литературе, – как к возможности вступить в особо близкие отношения с сутью вещей, – то правдой окажется и то, что писательский труд был ему тошен. Никакая не муза в золотых кудрях, снисходящая в ночной тишине, а настырная стерва, грызущая поедом внутренности, теснящая изнутри и требующая неба и экстаза; чума, выдергивающая нервы по нитке с медленной протяжкой – стоило ему засидеться с приятелями до утра, расписывая пульку под пивко; и думая только об избавлении, он рыскал, шарил повсюду, нащупывая ту точку, в которой наконец можно сбыть эту заразу, выжать до капли, досуха, до собственного выворачивания наизнанку. И лучшие свои строки он писал так, как если бы в глухую ночь оказался на резиновом плотике в черном океане и смотрел бы, как безнадежно удаляется берег, поигрывая огнями, и его самого несет в открытый мрачный простор. Пятачок тверди, на котором он стоит, сжимается, как шагреневая кожа. И вот тогда от одинокого ужаса, в паническом возбуждении он, поджав ноги, хватается за обмусоленный конец той самой веревки.