Татьяна Бутовская - Вернусь, когда ручьи побегут

Но ночь рассеивается, бледное, рыхлое утро оповещает о себе трамвайным звонком, скрипят половицы паркета, шаркают туфли в коридоре, и жена, приговаривая «кто тут нагадил, я спрашиваю, кто?!», с глухим стуком тычет кота мордой, понятно во что, а тесть живо откликается из спальни: «Я всегда говорил, что надо брать собаку, а не кота, кот – он же дурак». И господин N просыпается в состоянии трескучего творческого похмелья, вяло ковыряется в себе, как в остывшем блюде – перемешивая, размазывая по краям, собирая в уже несъедобную кучку и снова размазывая, чтобы наконец с гадливостью выбросить в унитаз и спустить воду. Тщательно вычистив зубы, опрокинув, стоя в ванной, на голову тазик ледяной воды и почувствовав в себе сумрачную целеустремленность, он садится за стол и, решительно перешагивая через головы услужливо-ползущих слов и играющих друг с другом с кукольной серьезностью смыслов, оказывается перед глухой непроницаемой преградой, которую не одолеть известными способами – ни штурмом, ни осадой. Злой, униженный своим бессилием, он затравленно озирается: куда бы смыться, и, ломая в пепельнице сигарету, одновременно подыскивает подходящее прилагательное к существительному «говно» и останавливается на определении «полное» – точнее, чем «полное», ничего не придумаешь! Дочь просовывает голову в дверь и, скосив глаза из-под челки, спрашивает, с точностью до интонации выполняя поручение матери: «Ты не будешь с нами чай пить?» Так вежливо интересуются у не вовремя зашедшего гостя, предвосхищая ответ: «Вы с нами не пообедаете?»

Прихлебывая остывший чай из стакана, он мнет в пальцах кусочек сладкого бисквита. И тот на мгновение прилипает к рукам, как мелькнувшая мысль, что литература – это не прорыв, а только описание этого прорыва одним из тысячи возможных способов; а тесть с тещей очаровательным дуэтом описывают свою жизнь в Китае, и его вдруг смутно достигает широкий изгиб какой-то Янцзы или Хуанхэ, чья-то маленькая смуглая нога погружается в вязкий ил, оставляя в нем сандалию, сизый дымок поднимается в косых лучах солнца из бамбуковых зарослей, донося запах дунганской лапши с острой приправой.

Отдавшись плавному течению, покачиваясь на мягких волнах, господин N вслед за семейством переправляется в гостиную потягивать воскресный вечер через соломинку беседы, которой, кажется, не будет конца. Но теща вдруг бросает поводья разговора, замолкая на полуфразе, и засматривается огранкой бриллианта на пальце, и ее рассеянная полуулыбка не относится, видимо, ни к игре бриллианта, ни к оставленному разговору; жена, намотав на палец агатовые бусы, замирает в сложной неудобной позе, отвернув лицо к окну, за которым уже тают тихие осенние сумерки; дочь, бледная отроковица, полулежит в кресле с закрытыми глазами, уплывая на зеленых и сиреневых облаках, затейливо отпечатанных в темноте опущенных век; тесть, оттолкнувшись концом трости от ножки рояля, покачивается в плетеном кресле и смотрит на своего китайского мудреца с удочкой, но нет никакой уверенности, что видит именно его. И господину N кажется, что близкие его из лета в лето, из осени в осень зачарованно созерцают волшебное отсутствие некоего главного предмета, который вроде должен быть или вот-вот появится, и когда тесть в очередной раз говорит знакомым «подождите, мы еще о нем услышим», то получается, что ему, зятю, и надлежит заполнить их общую дыру, и все молчаливо с этим соглашаются – именно ему, кому же еще?

А он все ходит кругами у подножья каторжного своего задания, обвитый кольцами чужих умножившихся надежд, и вот – еще один, исполненный любви и веры виток вокруг шеи.

Но все же какие-то искры долетели из-за неприступной преграды, какие-то излучения проникали, озаряя все вокруг новым светом, как это случилось в тот весенний день, когда он со своей возлюбленной Евой поехал на залив.

«Ты помнишь, Ева?»

Это была горькая минута их жизни и вопрос «что же нам делать?» преследовал их неотступно, не имея даже приблизительного ответа, и, прижавшись друг к другу, тихие, смиренные, они долго сидели на пустынном берегу. И он сказал ей, что никогда по-настоящему не умел почувствовать единства с природным миром, и фраза «человек – часть природы» осталась для него мертвой. Она молчала, не отрывая взгляда от моря. Солнце пыталось пробиться сквозь облака, кружилась чайка, с завидным упорством отрабатывая фигуру плавного падения на воду; молоденькая сосенка с искривленным позвоночником, мечтая о себе высокой и прямой, изо всех силенок тянулась вверх, не уступая себя теснившему ее валуну, постанывая на ветру и, уперевшись тоненькой ножкой в землю, добывая скудную поддержку. И лицо мира внезапно передернулось, неузнаваемо изменило выражение, и в открывшемся просвете он вдруг понял эту сосенку, маленькую свою сестричку, и чайку понял, шлифующую свой полет над морем, и они, без сомнений, тоже поняли его, потому что каждому из них суждено было, покуда живы, бить крыльями, тянуться на цыпочках, чтобы воплотиться в то, что было задумано в начале творенья как ПТИЦА, ДЕРЕВО, ЧЕЛОВЕК, в Слово, в замысел, в самих себя. И в этом родственном усилии, не знающем передышки, и заключается их великое и в чем-то горькое братство. Быть, стать, исполниться. Минута братания с миром. И когда они с Евой ехали обратно, обнявшись в тесном вагоне метро, он, глядя на усталые лица людей, преисполнился незнакомого сострадания к участи каждого человека, – как если бы они стали его товарищами по одинокой борьбе. Ева подняла на него сияющий, полный взаимности взгляд. «Ты понимаешь, Ева?» О, Ева понимала. То-то и оно, что понимала, все понимала, но только по-своему. Потому что была ДРУГАЯ.

«Почему ты другая?» – спрашивал он, стараясь заглянуть ей в лицо. А она сидела, сцепив пальцы в замок, и горестно качала опущенной головой: «Почему ты другой?» Он слизывал слезы с ее теплых коленей, сосны качались за окном, трепетал огонь в печке, освещая темноту неровными всполохами… Господи, какая чепуха – «разные взгляды на вещи», наплевать на взгляды, когда у нас разные сознания! ДРУГОЕ сознание, непоправимо ДРУГОЕ, изначально и навсегда отдельное, никому не доступное, только Богу доступное! И значит, любящий никогда не будет владеть любимым целиком, а только частично, и невозможно с этой чудовищной мыслью жить дальше, если она доходит до сердца, непосильна эта мысль, нельзя, не разрушив себя, принять ее, пока Ева, ее причина, жива, но даже если он убьет невольную свою мучительницу, сотрет с лица земли, то ничего не изменится, потому что она уйдет, оставшись недосягаемой, и стало быть, он уничтожит следствие, а не причину. «Ева, не могу смириться с тем, что ты есть, хочу, чтобы тебя никогда не существовало, и чтобы я был ТАМ с тобой. В никогда. Или во всегда». – «Это одно и то же». – «Мне без разницы, только не будь отдельной. Стань мною, Ева, или позволь мне стать тобою. Я ненавижу твою отдельность!» Ева молчала, и ее босые ступни тонули в чужих тапках с примятыми задниками, а он, раздражаясь и свирепея, тряс ее за плечи: «Почему ты молчишь?» Она огрызалась, говорила, что на самом деле он ищет лишь подтверждения себя в другом, он кричал «дура!», она хамила в ответ на его грубость и уже делала свою кошачью стойку, нацеливаясь на ворот его рубашки, и, когда сил продолжать уже не оставалось, он, схватив ее за руки, крепко сжимал запястья: «Ева, детка, сука, но я люблю тебя!», а потом, обернувшись в плед, дурашливо, по-страусиному поднимая голые ноги, бежал на заиндевевшую веранду, где в углу, за старой автомобильной покрышкой и садовым инвентарем стояла заначенная бутылка с остатками водки, и пока варилась на электроплитке картошка в мундире, они, как законченные дикари, с боевыми выкриками и комичными прыжками, бились на старых сковородках, издававших при ударе бесподобный протяжный гул, и уже в полном изнеможении, задыхаясь от сумасшедшего неостановимого хохота, валились в обнимку на пол.