Дженнифер Клемент - Молитвы об украденных

Поздним вечером я лежала над Луной на нарах, а в темноте журчал ее голос. В первый вечер я подумала, что она просто подбадривает меня своими разговорами, но теперь поняла: ей нужно болтать, чтобы заполнить черную пустоту. Ее щебет успокаивал и баюкал.

– Правда, невероятно, что есть только двадцать шесть букв, которыми выражается все? Двадцать шесть букв, способных передать и любовь, и ревность, и веру в Бога, – говорила Луна.

– Да.

– Ты задумывалась о том, что дневные слова это совсем не то, что ночные слова?

– Да.

В темноте было слышно, как мимо тюрьмы едут тяжелые фуры и большие автобусы. Звуки города доходили извне только ночью и ранним утром.

– Если ты здесь уже два года, почему тебя еще не осудили и не экстрадировали? – спросила я.

– Я не связывалась ни с адвокатом, ни с посольством Гватемалы, ни со своей семьей. По-моему, все про меня забыли, принцесса.

– Родные по тебе наверняка скучают.

– Нет. Ты спросишь, как мир может забыть о живом человеке? Да это случается сплошь и рядом.

– А здесь, в тюрьме, никто не удивляется?

– Они думают, я не сижу сиднем. Никому в голову не приходит, что тут для меня самое лучшее место, но это так.

– Ты не хочешь на свободу?

– Кому-то больше нравится внутри, чем снаружи, – сказала Луна. – Я сроду не жила в таких хороших условиях. В моей деревне правительство всех перестреляло.

– В Гватемале?

– За два года я потеряла почти всех родных. Я постоянно ежилась, ожидая, что в тело вот-вот вонзится холодная пуля. Холодная пуля.

Ветер, задувший еще во время урока коллажа, усилился и ледяными порывами влетал в окна.

– Я подумала, легче перебраться в Соединенные Штаты. Хоть и наслушалась разных историй.

– Многие говорят, нет ничего тяжелее.

– Да, люди, бывает, так изнемогают от жажды, что делают на руке надрезы и сосут собственную кровь. Это в пустыне. В Аризоне. Я видела шрамы у мужчины, который хотел перейти границу, но его развернули. Хорошо, если пограничник просто пристрелит тебя, как бешеную собаку. Если же угодишь в лапы картеля, типа «Сетас», попадешь в страну мертвых эмигрантов, где нет ни свидетельств о рождении, ни могильных камней, а это самое страшное.

Когда Луна упомянула пограничника, я не могла не вспомнить про Хулио. Не существовало такой молитвы, которая способна была бы вернуть его в мою жизнь.

Первые крупные капли дождя упали на крышу, и запахло мокрым цементом.

– Мой отец в Соединенных Штатах, – сказала я. – Представь, что последнее, что ты видишь в жизни, – это стреляющий в тебя пистолет. Представь, что это последнее живое впечатление, которое ты забираешь с собой на небо. Как по-твоему, важно, что у тебя перед глазами в последний миг, или нет?

– Мой отец в Нью-Йорке, – сказала я.

– Ни за что не хочу, чтобы меня похоронили на кладбище среди мертвецов. Слышь? Хочу, чтобы меня кремировали. А ты?

– Мне холодно.

– Да, холодно.

– Без одеял я тут простужусь.

– Слезай и спи со мной, – предложила Луна. – Я не против.

Я сползла вниз. Луна откинула одеяла.

– Залезай.

Мы вместе свернулись клубочком, и в меня проникло тепло ее тела.

– Вот так, вот так, – проговорила она, обнимая меня.

Я почувствовала, как объятие замыкает призрак ее отсутствующей руки. Луна прихватила зубами верх одеял и подтянула их к нашим подбородкам.

Когда-то меня пожалели скорпионы. Теперь меня пожалела убийца.

В камере Авроры пахло инсектицидом. Камера была просторнее моей, в ней помещались две пары нар, на которых спали четыре женщины. Еще в ней имелись унитаз, раковина и маленький душ, располагавшиеся вдоль дальней стены.

Аврору никто извне не поддерживал, и это вынуждало ее браться за работы, от которых другие открещивались. Она была тюремным дезинсектором больше года, с тех пор как ей вынесли приговор.

Аврора лежала на своей полке внизу в полном одиночестве. Она поманила меня к себе.

Я присела на краешек ее постели поверх одеяла. В промежутке между ней и стенкой громоздились десятки пластиковых пакетов и две канистры со шлангами. Глаза Авроры проследили за моим взглядом.

– В этой комнате негде хранить вещи, – сказала она. – Нам всем приходится держать наши пожитки на кроватях.

Пластиковые пакеты Авроры лопались от всякой всячины, которую ей отдали освобождавшиеся узницы. В тюрьме бытовало поверье, что если ты не расстанешься со своим тюремным хозяйством, то вернешься обратно. Аврора была барахольщица и брала все.

– Когда будешь уходить, не забудь оставить мне свои вещи, – напомнила она.

– У меня ничего нет.

– Ну, будет же, будет.

Сквозь прозрачный целлофан одного из мешков я увидела целую коллекцию зубных щеток и ложек.

С утра Луна рассказала мне, что сокамерницы Авроры уже озверели от ее вонючих канистр и залежей хлама. Они при первой возможности сматывались во двор или в большую комнату, где проходили занятия и где все ели. Это означало, что днем Аврора оставалась в камере за хозяйку. Она почти все время спала.

– Джорджия прозвала Аврору Спящей красавицей, – говорила Луна. – Она сама себя в сон вгоняет, чтобы забыться. Открутит крышку канистры, вдыхает ядовитые пары. Втягивает их в себя и отключается. Это ее снотворное.

Сидя рядом с Авророй, я задыхалась. Запах пропитал ее постель, вещи, одежду и кожу. Никакое насекомое не подползло бы к ней на пушечный выстрел.

– У тебя есть аспирин? – спросила Аврора.

В этой захламленной, насквозь отравленной тюремной камере я узнала, что Аврора повстречала Паулу на ранчо Макклейна.

– Паула появилась в тот день, когда праздновали пятнадцатилетие дочки Макклейна, – рассказывала Аврора. – Я находилась в палатке с другими похищенными женщинами. Почти всех схватили при попытке перейти границу с Соединенными Штатами. В палатку заходили мужчины и осматривали нас. Я была постарше. Меня уже в третий раз продавали. Паула сказала, что она из окрестностей Акапулько. Она была писаная красавица.

Я кивнула:

– Да, была.

Я подумала о нашем клочке земли, где некогда обитала настоящая община, ныне разрушенная преступным миром наркоторговцев и эмиграцией в Соединенные Штаты. Наш клочок земли был разбомбленным созвездием, а каждый маленький очаг – дотлевающим угольком.

Аврора тяжело дышала. Она приподнялась на локтях, но осталась под одеялом. Я ютилась на самом краешке полки, потому что со всех сторон подпирали какие-то свертки. Кровать Авроры была помойной кучей.

– Меня приобрел сын наркозаправилы из Тихуаны, – объясняла Аврора. – Поэтому я не жила на ранчо Макклейна, но бывала там. Иногда меня брали в Матаморос, иногда их привозили в Тихуану. Я встречала Паулу нечасто, но встречала. Помню, как однажды, когда нас согнали к Макклейну на чей-то день рождения, я увидела у Паулы на руке татуировку – «Дочь Каннибала». Раньше я ее не замечала. Каннибал – это, конечно, Макклейн. Его так прозвали. Он постоянно говорил людям, что сейчас их съест, особенно женщинам.