Надежда Нелидова - Молчание девчат [сборник]

Небось, усталая после весёлой ночи, спит в самой дальней от детской комнате. Её перевели туда от греха подальше, после того, как однажды с криком: «Придушу, надоел!» — она набросилась на пищавшего больного малыша.

Утром девочка, как советует женский журнал, до изнурения делает упражнения «плоский животик» и крутит обруч. Перед прогулкой долго, тщательно накладывает макияж.

Примеряет обновы, скрадывающие её слегка обвисший, потерявший упругость после родов живот — для неё это вселенская трагедия!

Но грудь ни в коем случае не должна потерять форму! Каждую ночь, втайне от домашних, она туго перевязывает её жёсткими эластичными бинтами.

И однажды за завтраком с плохо скрываемым торжеством объявляет, что у неё пропало молоко, и что малыша придётся переводить на смеси.

А над малышом в это время перетряслись-перессорились две моложавые бабки, два деда плюс бездетные дядя с тётей, не чающие души в двоюродном племяннике.

Для таких мамочек-девочек импортная коляска с её содержимым — не более чем аксессуар, крупная деталь в их туалете, как, допустим, сумка или зонтик.

Они плывут, не забывая красиво покачивать бёдрами и высоко держа шейку. Они тают от летящих вслед комплиментов:

— Такая молоденькая, хорошенькая — и уже с ребёнком. И не ходит растрёпой, следит за собой, молодец.

Наверно, румяное безмятежное счастье всегда тупо, толстокоже и недальновидно. Разве может быть счастлива мать? Вообще — мать? Вообще — счастлива: чтобы до конца, без остатка?

Вместе с малышом в ту же минуту родился сводящий с ума животный безотчётный страх. Частичка плоти отпочковалась от тебя и начала существовать отдельно в опасном мире.

В том мире, где господствуют две краски: красная и чёрная, цвета крови и грязи.

И бесследно исчезли, пропали тысячелетия, эпохи, вылеплявшие, высекавшие из зверя человека.

Мать — снова самка. Она тревожно мерцает, фосфоресцирует во тьме глазами, насторожённо прядает ушами. Караулит нору, тихо ворча, скаля клыки. Присела в прыжке навстречу смертельной опасности…

Готова вступить в неравную схватку с противником, чтобы потом лежать с потускневшими в смертной пелене глазами, с окровавленной, набитой шерстью поверженного врага пастью.

Рождение ребенка — это гибель, конец женщины: как женщины-личности, как женщины-любовницы. Она исчезла, её нет больше. Она вся ушла в дитя, растворилась в нём, слившись вскармливая его своим тёплым белым соком.

Ребёнок сосёт, тихо пальчиками перебирая её грудь, и смотрит в её глаза неотрывным, ничего не выражающим взглядом. Но в этом бессмысленном взгляде — всё Счастье и Мудрость, и Смысл Жизни. «Я — твой. Ты — моя». Чего ещё?

Рожая снова и снова, женщина неизбежно теряет свежесть и упругость тела. Когда-то она прельстила юностью и красотой мужчину, чтобы зачинать детей — функция закончена, чего ещё?

Женщина усыхает и покрывается сетью коричневых морщин, как кора старого дерева.

Ближе к зиме Эле, кажется, стало легче. Её светловолосой широколицей, с мягким носиком, выпуклым лобиком, жирной шейкой девочки уже не существовало. Остался маленький дырявый череп в истлевшем колпачке, хрупкий скелетик в гнилом одеяльце. Так, по крайней мере, Эля пыталась себе внушить.

Но когда ударили сорокаградусные морозы, когда промёрзшая земля зазвенела и загудела, как железо, и большие сильные, тепло одетые люди, спрятавшись в домах, жарко топили печи — каково было Элиной девочке: одинокой, маленькой, завернутой в беленькие летние, лёгкие тряпочки, зарытой глубоко в железную землю там, за городом, далеко в морозной мгле?

…Ночью перепуганный кладбищенский сторож позвонил в милицию. Какая-то растрёпанная, безумного вида женщина звенит лопатой, раскапывает, долбит могилу, не обращая внимания на мечущегося сторожа, не слушая его криков…

Эля сразу подружилась с соседкой по койке: молоденькой, с тихим, едва слышным голосом женщиной по имени Дина. Личико у неё было рыжим, как солнышко: по-девчоночьи, густо веснушчатым. И огненные волосы трепетали, как солнечный ореол. Дина была детдомовская.

На глазах этой солнечной девчонки, на расстоянии вытянутой руки, её четырёхлетний сынишка попал под грузовик. У Дины колесом были сплющены ступни, она прыгала на костылях.

Каждый вечер Дина, хромая и стуча костылями, спускалась в холл смотреть телевизор, агитируя идти с собой всю палату. Возвращаясь, подробно пересказывала содержание фильма, и даже самый глупый неинтересный фильм яростно защищала от критики.

Дина перевела со своего домашнего адреса на больничное отделение газеты и журналы — а их у неё было выписано на ползарплаты.

Раз в неделю скакала в библиотеку, через дорогу от клиники, и приносила битком набитый книгами рюкзачок. К ним в палату приходило всё отделение, просило почитать интересненькое или просто узнать программу передач на сегодня. И, сколько человек приходило — столько раз Дина простодушно радовалась, что сегодня вечером интересная программа.

Она прижилась здесь. Сёстры и няньки рассматривали Дину как безотказную помощницу. Дина сидела в постели на троне, воздвигнутом из стёганого одеяла, скрестивши худенькие девчоночьи изуродованные ноги.

То скатывала ватные шарики и бросала в стерилизатор, уже наполовину заполненный вылепленными ею пухлыми «снежками». То сворачивала какие-то совершенно необходимые треугольнички из бинтов, непонятного предназначения.

Или переписывала бумаги, или подшивала истории болезней. А то, обложившись фломастерами, писала заголовки в стенгазету своим округлым ровненьким, на загляденье, почерком. Всё остальное время она вязала.

Дина сразу приветливо сказала Эле:

— У меня как раз есть жёлтенькая, тёплого цвета пряжа. Ты смугляночка, тебе подойдёт такая кофточка. Я свяжу, ладно? — смущённо, как будто просила прощения.

И тут же пригласила попить чаю с вареньем.

— Моё любимое малиновое, девочки с работы принесли.

Помыв кружки, они, по больничному обычаю, пошли гулять по нескончаемому коридору, взявшись под руку.

«Ну, уж если в этой клинике держат таких нормальных , как эта Дина, то я точно отказываюсь что-либо понимать», — размышляла Эля.

В конце коридора у окна Дина вдруг остановилась и взяла её за локоть. Пристально, жадно глядела на неё, со странным выражением на лице, сразу ставшим странным и неприятным:

— Вот как ты думаешь. Васе моему ведь не было очень больно? Он тепло был закутан. Морозы стояли. Я помню, как его перед прогулкой в последний раз одевала.

Дина стала перечислять, загибая пальцы:

— Значит, так. Вначале маечка: от следов так и не отстиралась. Потом рубашечка байковая клетчатая. Пуловерчик с зайцем. Жилеточка двойной вязки, толстая. И мутоновая шубка — на распродаже брала. Потом штанишки стёганые…