Надежда Нелидова - Молчание девчат [сборник]

Сдвинули три тумбочки — и начался пир. Молчаливую Светлану накормили крошёными в чашку огурцами, напоили с ложечки, утёрли салфеткой залитый чаем и слюнями подбородок.

…А Эля отказалась. У неё сегодня слезливое настроение. Она лежит в постели, лицом к стене. Минутка за минуткой восстанавливает в памяти своё первое и последнее свидание с девочкой.

Не может справиться с подступающими к горлу рыданиями. Некстати приходит на ум, как муж, в очередной раз проснувшись на рассвете от её плача, раздражённо прикрикнул:

— Ну, хватит, сколько можно?!

«Пир» окончен.

Нянька с Таисией Прокофьевной потихоньку шепчутся, секретничают между собой.

Эля с Лидой убрали «стол», помыли посуду. Лида, низко наклонив голову, вяжет крючком салфетку.

А Дина по привычке забралась с ногами на койку, читает любовный роман. Как под копирку: о чудесной, предназначенной на небесах встрече, о кипящих неземных страстях, о невзгодах, которые предстоит преодолеть влюблённым. Всё заканчивается, на радость читательницам: венчание, свадьба, дети…

Таисия Андреевна с нянькой уважительно качают головами:

— Хорошая какая книжка, жизненная. И поплачешь, и порадуешься.

У Лиды с низко склонённого над вязаньем лица не сходит злобное, угрюмое выражение.

— Враньё всё. Сиропные сопли. Меня сейчас стошнит. «Ах, Вольдемар, я вся ваша!» — пищит она, ловко передразнивая главную героиню.

На выходные Лида отпрашивалась домой и пришла заплаканная. Муж не ночевал дома, пришёл утром, пахнет сладкими духами.

На рубашке Лида нашла два длинных золотистых волоса. Значит, блондинка. Хотя не все ли равно, кто? Лишь бы рожала, как кошка. Муж любит жену здоровую.

Волосы Лида сожгла с заклинаниями на свечке.

— В сущности, — жёлчно говорит Лида и раздражённо дёргает запутавшуюся нить, — в сущности, это ваше хвалёное материнство, которое называют светлым, самым возвышенным, святым и ещё каким-то там чувством… Так вот, если хотите, это самое скотское, низкое, грязное чувство. Оно превращает женщину в животное. Это когда самка, не раздумывая, перегрызёт горло десяти чужим детёнышам, чтобы жил её худосочный выпердыш. Вот вам ваше материнство! Материнство — свинство.

На Лиду дружно нападают, ругают, уговаривают… В конце концов, совместными усилиями заставляют её отказаться от страшных слов. Только Светлана безучастно смотрит в одну точку и грызёт ногти.

Разговор незаметно переходит в другое русло. Нянька — сначала вполголоса — потом, заметив, что ее внимательно слушают — повышает голос.

Победно оглядываясь, рассказывает о своей взрослой замужней дочери. Как она однажды прибегает, лица на ней нет:

— Мама, — плачет, — мамочка родная, помоги, научи, что делать.

— Да что такое?

Оказывается, зятёк уходить собрался — и к кому?! К дочериной подружке Верке.

— Что, — говорю, — у них уже всё было?

— Нет, Верка условие поставила: только через штамп. До ЗАГСа — ни-ни.

Верка — бабёнка шальная, разведённая, никчёмная. Грязнуля и лахудра, каких свет не видывал: бельё в ванной замочит — по неделям киснет. В шифоньере носки вперемежку с лифчиками и простынями валяются. Вместо того, чтобы полы помыть — мусор заметёт в угол и метлой прикроет.

А мне ж жалко: свое дитя глупое, своя кровь. Беру дорогого зятька под белы рученьки и веду его прямо к той Верке. Она же его еще не ждёт, раньше девяти свиданки не назначает. Звоню.

— Хто тама? — пищит.

— Да это я, такая-то. За солью.

— Вы одни? — спрашивает.

— Одна, с кем же ещё!

Зятёк-поганец чувствует неладное, возится, руку хочет вырвать, а я крепко держу.

Верка дверь открывает:

— Да ой, мамочки! — так и присела.

На ней французского парика нету, волосёнки свои сальные, жиденькие висят. Штукатурку ещё не успела в три слоя наложить. Синтепоновые вкладыши пятого размера на стуле холмиками лежат.

Халат на ней трехмесячной немытости, вместо трёх пуговиц — три булавки. Из-под халата ночнушка мятая торчит. А на босых ногах — во-от такие желтые нестриженые когти, по полу стучат, царапают.

Зятёк по своей любушке снизу доверху — потом сверху донизу глазами проехал. Вот эти желтые когти его и доконали.

Сверкнул на меня глазами:

— Этого, — говорит, — мамаша, я вам ни в жизнь не прощу.

Вырвал руку — и клубочком по лестнице скатился. Ничего, живут с дочкой, как два голубка.

— А как же соль, про соль забыли?

— И соли, и перцу я Верке по полной всыпала…

Некоторое время все молчат. Санитарка вздыхает и слегка невпопад вставляет:

— Шалав от негулящей можно с первого взгляда отличить.

— Это как? — фыркают и переглядываются Дина и Лида.

— А вот сымет она платье — и если на ней шёлковое да кружевное, гипюровое да прозрачное, скользкое да надушенное — вот она самая и есть гулящая. Коли муж не дурак, сам поймет, что к чему. Перед мужем ей, что ли, в эдакую капроновую пену обряжаться, деньги тратить на скользкие-то то тряпки?

— Фу, какие глупости, — удивляется и краснеет Лида. Вся палата знает, что её слабость — красивое нижнее белье. — Вот я, например, к импортным гарнитурам неравнодушна, а ведь ни разу… Ну, правда, было раз в Ессентуках на водах. Пробовала, но с самой благой целью: вдруг не от мужа забеременею… И в Белокурихе однажды…

Все смеются.

— На воре шапка горит! — незлобиво кричит нянька.

… А Эля отворачивается, чтобы не портить другим хорошее настроение: оно такой редкий гость здесь.

Закрыв глаза, слушает, как тихонько ноет, болит её бедное сердце. И представляется, как, вырванное со всеми отростками, с кровью, оно лежит на её распростёртой ладони. Оно сокращается, сжимается, оно болит от тоски по девочке.

Она наклоняется и нежно целует этот судорожно сжимающийся измученный, изболевшийся, кровоточащий комок. Гладит, тихонько дует на него — и уговаривает потерпеть, убаюкивает, как ребёнка. И сердце, кажется, потихоньку замирает, успокаивается…

— Айда к нам, не держи на сердце. Расскажешь — полегчает, — зовёт Таисия Андреевна.

Лежавшая у окна женщина по имени Таисия Андреевна, мучилась от сильных головных болей.

Через каждое слово охала, раскачивалась, обхватив голову со спутанными чёрными, с проседью, волосами.

Когда совсем становилось невмоготу, сползала с койки, выбиралась на четвереньках в коридор и, мыча, водила косматой головой по стене. Сёстры привычно и спокойно обегали её, иногда иронически замечая:

— Васильевой обязательно зрители для представления нужны?

Боли, от которых она страдала, назывались не существующими, фантомными — и лекарств от них не было.

Часто среди ночи Таисия Андреевна, пошатываясь, добиралась до выключателя. Будила Элю с Диной: