Надежда Нелидова - Молчание девчат [сборник]

Вот я всё и думаю: Васе не было очень больно, правда? Жилеточка, она уж очень толстая была, двойной вязки, — особенные надежды Дина почему-то возлагала на жилеточку.

— Господи, она ещё сомневается, — после молчания очень спокойно, грубовато даже ответила Эля (после удивлялась и хвалила себя за находчивость). Она поняла, что мучает и сводит с ума Дину:

— Ну, ты сама попробуй, защеми дверью голый палец — или толсто забинтованный.

Они тут же поэкспериментировали. Толсто замотали палец сначала носовым платком, а потом ещё подолом халата. Ведь Вася в шубке был — а это никакого сравнении, правда? Да он же ничегошеньки не почувствовал. Просто как уснул. И потом, не забывайте жилеточку двойной вязки…

Дина тихо просияла, и веснушки поблёкли на курносеньком разрумянившемся лице. Повернулась и медленно пошла по коридору, шепча что-то под нос и торжественно неся палец-Васю перед собой.

Спинка у неё была пряменькая, напряжённая, точно она несла и боялась расплескать невидимую посудинку с водой.

Но к ужину она забыла про эксперимент и задумчиво, сдвинув рыжие бровки, сказала:

— Правда, Васе не было очень больно? Он одет был в маечку… И т. д.

Ей ли было не понять Дину!

Как катились ей навстречу тысячи колясок, оглушительно стуча колёсиками по асфальту, ликующе слепя глаза мельканием солнечных спиц — так и навстречу Дине бежали и чинно шли четырехлетние бутузики в мутоновых шубках.

Самой лёгкой в палате считалась тридцатишестилетняя Лида «с депрессией».

Каждое утро она тихо плакала, обиженно отворачиваясь лицом к стене, жалобно сжималась под одеялом в комочек, не ходила на завтраки.

К вечеру преображалась, становилась совершенно другим человеком. Была общительна до назойливости, начинала вслух мечтать: ну, раз со мной уже происходило чудо, значит, и снова возможно… В сто первый раз принималась рассказывать, находя лицо, которое еще не слышало ее истории.

…Они с мужем жили шестнадцать лет, страстно хотели иметь ребёночка.

Разумеется, именно по этой причине судьба снова и снова обходила её. А «сюрпризы» преподносила легкомысленным девицам, ломающим голову над двумя вопросами: во-первых, кто из партнеров в пьяном виде мог допустить оплошность, и, во-вторых, как бы побыстрее вытравить завязь? А также «везло» почтенным матерям семейств, тут же равнодушно и привычно встающим в очередь на аборт.

Говорят, при зачатии образуется Душа — именно в этот момент мужчина и женщина ощущают острый миг неземного наслаждения. Оргазм — и есть рождение Души. Раздаривая душеньки людям, которым они даром не были нужны — что-то Господь Бог тут напортачил.

На десятый год замужества Лида забеременела. И были преждевременные роды. На следующий год её зашили — та же история. И так много раз подряд.

Потом — санатории, бабки-знахарки, экстрасенсы… И ужасная операция, после которой, по словам врачей, Лида осталась «практически бесплодной». О детдомовском приёмыше мужнина родня слышать не хотела. Заговорили всё громче — о разводе.

Её беременность в сорок три года врачи назвали чудом.

Едва впервые уловив толчочки милого крошечного существа, поселившегося в ней, Лида стала разговаривать с ним. Она придумывала для него всё новые имечки: зёрнышко, капелька, лапка моя…

В палате все женщины лежали на сохранении: по выражению нянек, «парили» деточек. Разговоры всё были о ползуночках, распашонках. Об укропных водичках, молочных смесях и импортных пустышках, от которых не портится прикус.

А ещё о том, как «залетели». Все, кроме целеустремленной Лиды — нечаянно.

Лида снисходительно улыбалась, тихонько поглаживала живот и прислушивалась к нему.

Они вместе с ребёночком гуляли в больничном парке, дышали кислородом. Потом похолодало, пошли дожди, и на улицу перестали выпускать.

Вечерами женщины из палаты уходили смотреть какой-то длиннющий сериал. А Лида надевала два тёплых халата, открывала балконную дверь и ложилась, закутывалась с головой в одеяло: «гуляла» с ребёночком.

Как-то утром на обходе врач удовлетворённо заметила:

— Молодцом, мамочка! Ещё месяцок — и мы вполне жизнеспособны.

А вечером произошло дикое, непоправимое. К ним в палату — не хватало коек — положили пожилую абортницу. Она запомнилась Лиде худыми, чёрными, как у цыганки, ногами.

Случилась обыкновенная бабья склока. Осатаневшая от больничного безделья вздорная абортница наорала на Лиду за то, что та открыла фрамугу — а ей только простыть не хватало — и захлопнула её.

Лида в последнее время задыхалась: им с малышом не хватало воздуха. Она упрямо, неуклюже, поддерживая живот, вскарабкалась на подоконник и снова дёрнула за шнурок.

Баба с руганью закрыла.

Лида вся покраснела, затряслась — и снова полезла и открыла. Тогда баба с петушиными ногами сказала что-то грязное, страшное о Лидином пузе и выб…, сидящем в ней.

Лида разрыдалась, бросилась на бабу с кулаками, они покатились по полу…

Их растащили, пристыдили. Баба, добившаяся своего, преспокойно принялась болтать с другими женщинами.

А Лида легла и уже не встала. Ночью у неё отошли воды. Ребёночка — мёртвенького, а может еще живого — перевернули в Лидином животе.

Пронзили его ножку крюком с грузиком: толстой зелёной бутылкой из-под шампанского, наполненной водой. Перекинули грузик через спинку кровати, распяли Лиду под капельницами — и начались самые мученические в её жизни двое суток.

Двое суток, подплывшая кровью и водами, она кричала почти непрерывно, с глазами, вылезшими из орбит. Тужилась и пучилась: сказались месяцы недвижимости.

И если у прочих рожениц минуты затишья между схватками были блаженны и сладки, то Лида в это время стонала от мысли: она рожала мёртвого малыша!

…Муки закончились. Не показав ей, торопливо унесли эмалированный таз со шлёпнувшимся туда окровавленным, растерзанным медицинскими крючьями комочком.

Лиде очень хотелось убить женщину-убийцу. Та, как ни в чём не бывало, слушала Лидино оханье. Расхаживала по палате, болтала с женщинами. И однажды, обернувшись, крикнула:

— Замолчишь ты или нет, надоела! Подумаешь, неженка.

Выйдя из больницы, Лида сказала мужу:

— Ты убьёшь эту гадину. Я знаю её адрес.

И всякий раз, подавая суп и котлеты, она садилась напротив. Подпирала лицо кулачками и говорила:

— Ты её убьёшь. Накинешь удавку. Нет, лучше столовым ножом — я наточила. Знаешь, пожалуй, нет. Лучше я буду её держать, а ты зальёшь ей в глотку кислоту.

Каждый вечер она придумывала новые способы казни, всё более жестокие.

И она «дожала» мужа. Однажды он поел, утёр ладонью усы, отодвинул тарелку и сказал:

— Идём сегодня.

Они надели плащи и долго шагали под осенним дождём, под раскачивающимися фонарями. Пришли к высокой железной глухой калитки. Именно за такой могла жить убийца их ребёнка.