Надежда Нелидова - Молчание девчат [сборник]

Молодому заведующему отделением было приятно видеть её. Он то заходил в палату со студентами, пятнистый от волнениям, то вызывал в ординаторскую, чтобы похвастаться перед коллегами. Добродушная Таисия Андреевна махала округлой рукой:

— А и на здоровье! Мне не жалко.

Однажды хорошенько экипировалась: с бутылкой кагора в одном кармане и банкой маринованных огурчиков в другом — отправилась к дежурившей нынче в ночь знакомой няньке.

Вернулась мрачнее тучи. Лиду, Дину и Элю, забравшихся с ногами на её койку, шёпотом разговаривающих, разогнала по своим углам. Укладываясь спать, громко пообещала:

— Все равно убью суку. Помяните мое слово — убью.

И рассказала то, что услышала от няньки, перемежая речь тяжелыми, по-мужски, ругательствами.

Эта женщина, новенькая, чтобы сына не забрали в армию, отрубила ему пальцы.

Боялась, что попадёт в Среднюю Азию или ещё куда подальше. Что изувечат «деды». Что заморозят на плацу, заболеет пневмонией… Да много чего боялась. А паренёк ничего не подозревал: на проводы затеяли лепить пельмени, созвали всю деревню.

Мать позвала его в дровяник помочь. Подержать на чурбане, на котором всегда рубили мясо, мёрзлый свиной окорок. И — отрубила: с оттяжкой, наискось. На правой руке указательный — полностью, два суставчика на среднем, и ещё прихватила ноготь безымянного пальца.

На суде адвокат доказал, что сын не был в сговоре с матерью. Он проклял её и уехал на Север — стыдно было перед деревенскими. К нему сразу приклеились клички: «самострел», «дезертир», и даже почему-то «фашистский выкормыш».

А мать, то ли действительно помутилась рассудком от горя, то ли просто избегала судебного приговора — скрывалась в стенах больницы, благо, кто-то из медперсонала был ее роднёй.

…Как всегда, убравшись с мытьём полов, в тёмную палату скользнула новенькая. Она пахла горячей влажной рогожей, хлоркой. Бесшумно пробралась к койке, бесшумно улеглась.

Посреди ночи все вскочили, напуганные вскрикиваниями, хрипом и вознёй, раздающимися с койки новенькой.

Буграми вздымалось одеяло, мелькали голые руки, ноги. Прибежавшая встрёпанная, сонная сестра включила свет — от яркой электрической лампочки все на секунду зажмурились.

Сорвала одеяло — и открылась картина: Таисия Андреевна, оседлав свою тщедушную жертву, давила её шею своими большими пухлыми руками. А та уже и глаза закатила.

Наутро новенькая бесследно исчезла из больницы. Таисия Андреевна, хозяйски, воинственно расхаживая в палате, хвасталась:

— Я б и придушила суку, и никто бы мне ничего за это не сделал. Жалко, Зойка (медсестра) помешала.

Так победно она ходила весь день.

…А ночью ревела под одеялом, хлюпая носом, задыхаясь, сморкаясь:

— Господи, а я-то чего не решилась?! Было же такое в голове, было. Остался бы внучичек живой. Ради чего, ради кого?! Ладно бы с фашистами, а так… Псам под хвост ваши молодые жизни! Прости, сынок, прости, внучек — кровинки мои. Не догадалась бабка. Гниют ваши косточки, — а я вот живая хожу, небо копчу…

Хлопотно одинокой женщине иметь свой дом, без мужской руки — пусть и маленький, деревянный.

А Женя привыкла, справлялась. Недавно провела газ и воду, накопив с куцей учительской зарплаты. Была несмышлёнышем в электрике — теперь сама заправски устраняла мелкие неполадки.

И так, чего ни коснись — во всё, до мелочей приходилось входить самой. Дом ей достался от родителей. Могла бы обменять на благоустроенную квартиру, но уже не представляла жизни в многоквартирном улье-муравейнике.

Иногда коллеги, такие же безмужние женщины в годах, зазывали Женечку к себе отметить Новый Год, 8 марта, или просто на девичник по случаю Дня учителя.

Строители и работники торговли, например, в свой профессиональный праздник пьют водку, ходят по городу и будят его воплями: «Виновата ли я, виновата ли я» или «Напилася я пьяна».

Учителя пьют красное вино. А если и выйдут на улицу, то негромко, стеснительно и весьма музыкально напевают романсы. «Белой акации гроздья душистые…» или «Лунной тропою…»

Посидев для приличия, Женечка отпрашивалась домой. Душно, тревожно, тесно. Она обмахивалась салфеткой, задыхалась.

Снизу, сверху, справа, слева — люди. Со своими задувающими в вентиляцию запахами, с голосами, пробивающимися сквозь бумажные стены, с семейными любовями и дрязгами… Живёшь, как спеленатый в кокон из чужих человеческих аур.

— Пойду, девчата, — вставала она из застолья. — Дом не велик, а спать не велит. Скотинку пора кормить.

А из скотинки — кошка Сонька. Хотя сколько раз соседи предлагали: то кроликов для развода, то кур. Милое дело: яйца летом, мясо зимой. Хватит травиться этими магазинными мутантами, этими мертвенно распухшими от воды и гормонов куриными Гулливерами.

А из отборного пуха можно мастерить на продажу стёганые нежнейшие одеяла и матрасики. Справить себе куртку, шапку, да хоть тапочки… Как так: жить в своём доме и живности не иметь?

Соседи, кстати, у неё хорошие. Ещё мама говорила: «С роднёй можно ссориться, с соседом — самое худое дело».

Слева от Женечки избу купило большое южное семейство. Непривычно, не местно крикливое, безалаберное, заполошное — но доброе, без камня за пазухой.

Когда пришли знакомиться, принесли в подарок под мышкой красавца, огненного петуха и пару кролей-великанов. Петух тут же выпорхнул из-под мышки и перелетел обратно через забор, к своим жёнушкам.

Женя поблагодарила и отказалась от кроликов. Как представила, что их, доверчивых, беспомощных, с колотящимися сердечками — придётся бить обухом по тёплому кудрявому лобику… Нет, нет, нет!!

Огород — другое дело. Крошечный кусочек земли она обсадила кустами крупной смородины — обожала смородинное варенье, кисло-сладкий морс после бани.

Баня у неё была жаркая, лёгкая. Устанет на работе или озябнет, или женская тоска обуяет — нырк в разогретое, душистое, орошённое пихтовым маслом нутро. Если и есть маленький рай на земле — то вот он, в твоей личной баньке. Любила париться до изнеможения — это в маму.

В последний раз топила неделю назад, невыносимо хотелось отогреться телом и душой. Окоченели руки и ноги, оцепенело сердце. Только что всем посёлком помогали искать пропавшего соседского четырёхлетнего мальчика.

Ходили, кричали: «Артюшик! Артюша!». Мальчика звали Артёмка. Почти сирота: мама и папа уехали, воспитывали бабушка с дедушкой, дядя и тётя. Южане своих в детдома не сдают.

Тихую деревянную улочку освещало тревожное мелькание красно-синих огней. МЧС-ники, охотники с собаками, полицейские и ребята-волонтёры прочёсывали окрестности. Причитающую на своём языке, рвущую на себе волосы родню опрашивали следователи.