Люси Китинг - Не проспи любовь

– Спасибо, что пустили нас после закрытия, мистер Льюис, – говорю я. – Это просто какой-то сон наяву.

– Как я мог вам отказать?! – отзывается он. – Люблю молодежь, интересующуюся искусством. Когда Макс позвонил и сказал, что у вас есть срочный проект в школе, я был счастлив помочь! – Он похлопал Макса по плечу. – Так, охрану я предупредил. Если от меня что-то понадобится, я буду на четвертом этаже, нужно с письмами разобраться. Я приспособил личную ванную комнату Изабеллы под свой кабинет. – Он наклоняется к нам и шепчет: – Иногда я люблю полежать в ее ванной с книжкой! – потом подмигивает и уходит вверх по лестнице.

– Он классный, – говорю я, глядя ему вслед. Потом поворачиваюсь к Максу. – Не могу поверить, что ты все это организовал.

Макс скромно пожимает плечами.

– Я знаю, как ты любишь музеи, – говорит он. – Это идеальное место для того, чтобы разыграть наш сон про Мет.

Мы входим в следующий зал на втором этаже. Здесь так же красиво, как и в предыдущих залах, но есть одно существенное отличие. На одной из стен, обклеенных тиснеными обоями, висят две большие золотые рамы, в которых ничего нет.

– Довольно странный выбор, – говорю я, указывая на пустые рамы. Такое можно было бы увидеть дома у Софи, по соседству с каким-нибудь большим гамбургером из искусственных материалов.

Макс в полном восторге.

– Наверное, эти рамы остались после ограбления. В девяностые годы злоумышленники, переодетые полицейскими, появились на пороге музея после закрытия и заявили, что им поступил вызов. Охранник пустил их. На следующее утро пришел сменщик и обнаружил бедолагу в подвале, обездвиженного при помощи скотча… а еще пропало несколько бесценных работ.

– Грабителей в итоге поймали? – спрашиваю я.

– В газетах то и дело появляются разные слухи… Какие-то картины всплывают в маленьких европейских музеях или частных коллекциях, но пока доподлинно ничего не известно.

Мы спускаемся на первый этаж и заходим в маленькую гостиную. Ее стены обклеены обоями солнечножелтого цвета и увешаны картинами – портретами и пейзажами. Все это великолепие охраняет рослый европеец в пиджаке и с наушником. На наше появление он никак не реагирует.

– Где-то здесь должна быть одна картина… – говорит Макс, внимательно осматривая стены. – А, вон она.

Я слежу за его взглядом и замечаю в дальнем углу у окна картину, ничего особенного, как мне кажется сначала, собой не представляющую. Картина меньше остальных, и на ней множество оттенков серого. Никаких тебе голубых платьев и ярких декораций, как на полотне с балеринами Дега, никаких нежных лилий, как на картине кисти Моне. Но, подойдя ближе, я замечаю, что серый разбавлен крошечными пятнышками огненного цвета, эти пятнышки будто пробиваются сквозь туман. «“Ноктюрн в черном и золотом. Падающая ракета”, Джеймс Макнейл Уистлер», – гласит надпись на табличке. В жизни не видела картины прекраснее! Она и загадочная, и умиротворяющая. Петермановские сюрреалисты и рядом не стояли. Вглядываясь в «Ноктюрн», я думаю о том, что именно так на самом деле и выглядит сон. Я понимаю, почему Макс выбрал именно эту картину, и еще сильнее люблю его за это.

– Ты готова? – спрашивает меня Макс. Я оборачиваюсь к нему и вижу, что он смотрит на меня с забавным, почти настороженным выражением. Будто у нас в мыслях одно и то же.

Я киваю. Не могу поверить, что это и впрямь происходит.

– Минутку, мне надо переодеться, – говорит он. – Я мигом.

Снимаю пальто и кладу его в угол под резной стол из дерева, который, возможно, стоит больше, чем наша машина; на мне остается длинное, сиреневое бальное платье, которое я нашла в бабушкином шкафу. Не такое, как у Бейонсе, но зато хорошо на мне сидит. Потом открываю дневник, нахожу запись о сне в музее и пробегаю ее глазами, как пробегают текст своей роли актеры перед выходом на сцену.

Слышу шум, поворачиваюсь и вижу Макса. Он стоит в дверях и изумленно смотрит на меня. В смокинге он просто неотразим.

– Ты… великолепна, – выдыхает он.

– Тогда что не так? – спрашиваю я.

– Все в порядке, – говорит Макс со вздохом. – Читай, что там у тебя.

Я снова открываю дневник и вслух перечитываю с самого начала описание маскарада, игристого шампанского, красивой толпы и дохожу до слов «…и тут меня находит Макс, я стою напротив танцовщиц Дега, в зале импрессионизма».

Сглатываю, но продолжаю:

– И тут ты говоришь…

– Я в курсе, – прерывает меня Макс, голос у него стал низким, а взгляд – мягким. – Знаешь, а я ведь тоже умею танцевать. – Он обвивает рукой мою талию. Как же я скучала по этой руке…

– Ладно, хорошо, – перелистываю страницу. – «И тут я вся…» Давай пропустим этот кусок. – Смотрю Максу в лицо, которое вдруг оказалось слишком близко, и вижу, что он едва сдерживает улыбку. Как будто мои мучения ему в радость.

– И я говорю: «Докажи». И ты…

Макс начинает меня кружить. А я вижу, как вокруг нас танцуют огоньки, словно сюда слетелось множество маленьких светлячков. Но когда мы перестаем кружиться, оказывается, что это просто свет канделябров.

– Хорошо, хорошо, – говорю я, поправляя юбку и проверяя, не задралась ли она. И тут Макс крепко прижимает меня к себе, я чувствую запах его шеи и на миг закрываю глаза.

– А теперь ты говоришь… – голос Макса где-то очень далеко. Я вновь открываю глаза.

– Тебе очень идет смокинг, – шепчу я.

Я сдаюсь. Мне хочется уткнуться носом ему в шею.

– Спасибо. В таком же Бейонсе выступала на премии «Грэмми». – Макс произносит эти слова так, будто он устал, будто тоже сдался, и я чувствую, как его сердце колотится о ребра. На этот раз мы не смеемся, а стоим молча, потому что оба знаем, что будет дальше, знаем, что это невозможно, ведь у Макса есть девушка, а еще потому, что это реальная жизнь, а не сон, и мы не готовы к последствиям. Я готова поклясться, что слышу доносящиеся откуда-то голоса и симфоническую музыку, – плохой знак, ведь мы находимся в музее, который прекрасно охраняется и к тому же уже закрыт для посетителей. Кроме нас здесь только Эммет – наверху, в ванной девятнадцатого века, и охранник, который наверняка считает нас абсолютно безнадежными психами.

– Что ж, замечательно! – пожалуй, чересчур громко восклицаю я и, собрав все силы, отдаляюсь от Макса.

Но вдруг обнаруживаю, что он меня не отпускает. И уверенно, почти с силой, вновь притягивает меня к себе.

И целует.

На вкус его губы, как печенье «Opeo». Но это приходит в голову позже. В глубине мозга сидит мысль о том, что девушке подобает просто наслаждаться поцелуем. Разве не так бывает во всех фильмах? Но я не могу удержаться и запускаю пальцы Максу в волосы, обнимаю его и прижимаю к себе. Как будто это мой первый поцелуй в жизни. Как будто я хочу съесть Макса. Как будто мы – последние два человека на планете, а поцелуи – единственное, что спасет нас от смерти.