Лора Барнетт - Три версии нас

— Знаешь, а ты совсем не такая, как я представлял, когда мы познакомились, — сказал Дэвид через несколько лет после женитьбы. Ева посчитала это комплиментом, но позднее задумалась, не говорил ли муж о своем разочаровании: на смену женщине, которая когда-то его привлекла, явилась ее скучная, бледная копия.

Но даже если он и удивлен, Дэвид этого не показывает.

— У нее есть квартира в Бейсуотере. Но мы подумываем о переезде в Лос-Анджелес.

— А Сара?

— Она может прилетать к нам на каникулы.

В словах Дэвида возникает заминка, вызванная, как хочется верить Еве, тревогой и сожалением, хотя она знает — подобные чувства мужу чужды. «Если они и есть, — думает она недобро, — то лишь потому, что он их разучил заранее. Подготовил сценарий».

— Если ты, конечно, не возражаешь.

Ева молчит, и Дэвид торопливо продолжает.

— Я должен это сделать, Ева, — ты ведь меня понимаешь? Думаю, да. Ты ведь тоже знаешь, что наш брак давно умер.

В сознании Евы вспыхивает картинка: они лежат на бетонных плитах, словно каменные изваяния на христианских гробницах. Что сказал Якоб в тот вечер накануне свадьбы — они сидели в музыкальной комнате, а в холле громко тикали дедушкины напольные часы? «Я боюсь, что он не сможет любить тебя так же сильно, как самого себя». Она знала это тогда, знала, собственно, всегда, но происходящее сейчас — это уже слишком. Уехать в Лос-Анджелес с этой женщиной, возложив на Еву обязанность самой сообщить Саре, что папа больше не вернется… Ева знает: гнев придет; чувствует, как он подступает, но происходит это словно не внутри ее, а где-то вдали, и сама она наблюдает за происходящим в перевернутый бинокль, испытывая только леденящее спокойствие.

— Ева.

Она глядит на него и немедленно узнает это выражение лица: именно такое Дэвид Лин снял крупным планом в своем последнем фильме. На шестифутовом [11] 1 фут = 30,48 см. экране в кинотеатре она рассматривала фальшивые слезы на лице своего мужа. В жизни Ева ни разу не видела Дэвида плачущим.

— Ты же знаешь, я любил тебя. Мне жаль, что все так случилось. Я постараюсь, чтобы все прошло для тебя… безболезненно.

Дэвид кладет ей руку на плечо.

— Пожалуйста, не надо. Пожалуйста, просто уходи. Он остается на месте. Ева с усилием, стараясь сохранить достоинство, произносит:

— Мы все обговорим потом…

Пока Дэвид собирается, она ждет на террасе, допивая джин и не открывая глаз.

— Я позвоню завтра, — говорит он из гостиной. — Постарайся все объяснить Саре.

«Но ведь это твоя обязанность, — думает Ева. — А ты так легко перекладываешь ее на меня».

Дэвид топчется в дверях. Ева размышляет, выйдет ли он на террасу поцеловать ее на прощание — так, как делал всегда, уезжая на репетиции, представления, пробы, съемки: словно и сейчас покидает дом лишь на время. Но Дэвид не выходит.

— До свидания, Ева, — произносит он. — Береги себя.

Она не отвечает — ждет, когда напоследок щелкнет замок входной двери. Вскоре он появляется на улице. Ева сверху наблюдает за мужем, везущим по тротуару свой чемодан.

Дэвид останавливается у припаркованной неподалеку машины, открывает багажник, кладет туда вещи. В машине сидит женщина: Еве видны только темные кудри, черные очки в черепаховой оправе, розовая помада. Это Джульет. Вероятно, все это время ждала Дэвида в машине, наблюдая за ними. От мысли, что их брак кончается так спокойно и безо всяких церемоний, а эта женщина сидит и наблюдает за происходящим, будто смотрит пантомиму, Еве хочется плакать, и она быстро уходит в дом.

На кухне она позволяет себе расплакаться и стоит, опершись на раковину, до тех пор, пока не наступает время идти за Сарой.

Умывается холодной водой, тщательно поправляет макияж и спускается к машине — наверняка автомобиль останется ей, если условия развода окажутся справедливыми. Она не сомневается: так и произойдет; несмотря на свое высокомерие и буйный нрав, Дэвид всегда был человеком разумным; даже добрым в той мере, в какой это доступно мужчине, превыше всего ценящему собственное счастье.

Ева вдруг понимает — и эта мысль доставляет боль, — ей будет не хватать Дэвида вопреки всему: их отдаленности друг от друга; его изменам; осознанию того, что роман между ними не должен был продлиться дольше нескольких месяцев; недостаточности ее любви к нему — и причина заключалась не только в неискушенности Евы. Ей будет не хватать его смеха и того, как он постукивает себя по колену, когда нервничает. Его прикосновений (хотя в последний раз они занимались любовью несколько месяцев назад) и ощущения собственной красоты и могущества, возникавшего всякий раз, когда Дэвид признавался ей в любви. Семейных завтраков: случалось это нечасто, но поверить в то, что она больше не увидит, как Дэвид кормит Сару, Еве непросто. Его звучного, глубокого голоса, доносящегося из комнаты дочери, где Дэвид укладывает ее спать. Ей будет не хватать этого и многого другого, составляющего их общую жизнь; все теперь покроется тьмой и исчезнет.

Какое-то время Ева просто сидит за рулем, глубоко дыша. Затем заводит мотор и едет по улице, мимо того места, которое только что покинула машина Джульет.

Прошлая ночь выдалась морозной. «Впервые в этом году», — думает Джим, стоя у окна и грея руки о кружку с кофе. На часах четверть восьмого. Джим встал первым — так же поступал его отец, чтобы застать утренний свет, который беспрепятственно проникал в комнату и окрашивал ее в бледные тона.

Сегодня он проснулся позже обычного, зарылся под одеяло и прижал к себе теплое тело Хелены, будто чувствуя, что на улице минусовая температура, и высокая трава на задней лужайке пожухла, а салат замер на грядках под пленкой. Кому-то — скорее всего, Говарду — хватило ума накрыть их: наверное, прочитал прогноз, или чутье сельского жителя помогло ему правильно истолковать подсказки ветра и грозно темнеющего неба.

До переезда в Трелони-хаус Джим тоже мог считать себя сельским жителем: его детство прошло вдали от городов, в Сассексе, и он привык к его ритму жизни, неожиданным звукам и глубокой тишине, краскам и запахам. Но теперь Джим знает: Сассекс — не настоящая сельская местность, в отличие от Корнуолла. Во всяком случае, этой, продуваемой всеми ветрами части, в нескольких милях от Сент-Айвз: впереди море, позади поля и черные утесы, создающие впечатление лунного пейзажа, и высокая трава, и цветы. Говард называл их, но в памяти Джима сохранились лишь некоторые: истод, очанка, мягкий подмаренник.

Подмаренник — ярко-желтый цветок с четырьмя матовыми лепестками. В то лето, когда Джим впервые появился здесь, они пошли на прогулку, и Хелена улеглась на цветущем лугу. Желтый фон выгодно оттенял ее роскошные рыжие волосы. Оттенок, словно у Лиззи Сиддел, по крайней мере, такой, каким передал его Россетти в своих работах. На это Джим обратил внимание еще при знакомстве с Хеленой; к своему разочарованию, впоследствии он обнаружил, что ее волосы — крашеные. Там, на вершине утеса, Джим собрал букет из подмаренников, принес в дом и поставил в кувшин возле мольберта. Хелена выделила ему угол в старом сарае, служившем мастерской; зимой там царил холод, несмотря на то что они завесили дверь индийскими покрывалами, а в самые морозные дни приносили древний обогреватель. Первая картина, написанная Джимом в Корнуолле: букет подмаренников в бело-голубом кувшине на столе. Ничего особенного, но он сразу понял: это лучшее, что удалось ему за очень долгое время.