Лора Барнетт - Три версии нас

Джим наливает себе еще чашку кофе, находит в запасах Кэт хлеб из муки грубого помола, отрезает кусок и мажет на него масло и джем. Наверху кто-то ходит; наверное, Говард. Он обычно встает следом за Джимом. Немало утренних часов они провели вдвоем в мастерской, где Джим смешивал краски и отмывал кисти, а Говард перетаскивал с улицы всяческие деревяшки — коряги, очищенные и выбеленные морем; здоровенные обрезки мореного дуба, добытые на лесопилке в Зенноре; собственноручно собранные толстые вязанки хвороста, похожие на ведьмовские метлы. Говард — скульптор по дереву, поэтому его часть мастерской напоминает рабочее место плотника — инструменты, токарный станок, острый запах смолы и опилок.

Вначале звуки, раздающиеся из владений Говарда — стук молотка, монотонное повизгивание пилы, — отвлекали Джима от работы. Он даже поинтересовался у Хелены по секрету, нельзя ли ему занять одну из пустующих чердачных комнат. Она покачала головой: главная идея как раз и заключалась в создании общего творческого пространства, где происходит постоянный обмен идеями. Хелена рассказала об этом еще при первой встрече на праздновании пятидесятилетия Ричарда в его доме в Лонг-Эштоне; Джима сразу привлекла рыжеволосая женщина в зеленом платье, стоявшая у камина. Он подошел к ней и с прямотой, удивившей обоих, спросил, как ее зовут. Им приходилось перекрикиваться — кто-то поставил пластинку «Лед Зеппелин», — но рассказ Хе-лены о колонии художников в Сент-Айвз выглядел, с точки зрения Джима, как описание рая.

Спустя неделю он сел в свой потрепанный «рено» и отправился в Корнуолл. А еще через несколько недель Джим — потерявший голову от любви, желания, долгих ночных разговоров с обитателями колонии, во время которых они, передавая по кругу самокрутки с марихуаной, обсуждали искусство, секс и любые темы без ограничений, — сказал матери и Ричарду Сейлзу, что уезжает.

— Поезжай, займись делом, — ответил Ричард, — и будь счастлив, как ты того заслуживаешь.

Даже мать проводила его словами, похожими на благословение:

— Джим, ты сын Льюиса Тейлора и унаследовал отцовское упрямство. Только не забывай, пожалуйста, о женщине, которая тебя очень любит, хорошо?

Она подалась вперед, взяла сына за подбородок, и в этот момент он будто вновь оказался в родительском доме в Сассексе; как часто, возвращаясь днем из школы, Джим заставал мать, сидящую без движения в кресле с вечной сигаретой между пальцев, и отца, работавшего наверху, отгородившегося от всего мира.

Уже поселившись в Трелони-хаус, Джим начал сомневаться в правильности идеи общего творческого пространства, но вслух не возражал. Дом, в конце концов, принадлежал Говарду; достался ему после смерти матери, светской дамы и первой покровительницы колонии в Сент-Айвз. Теперь, год с лишним спустя, Джим видит, что идея неплоха: его собственные работы стали более энергичными, словно жесткие, законченные формы творений Говарда придали Джиму уверенности в себе.

На лестнице раздаются шаги. Дверь кухни открывается, и появляется Говард, еще сонный, похожий на медведя в своем шерстяном халате. У него выдающаяся внешность: рост шесть футов, совершенно лысая голова, крупные, выразительные черты лица будто позаимствованы у трех разных людей. И все же, считает Джим, в нем есть харизма, хотя это слово не совсем точно передает исходящее от Говарда ощущение силы, которое особенно действует на женщин. Джим подозревает, что когда-то у Говарда и Хелены был роман, но вопросов не задает, понимая — ответ может ему не понравиться. Если даже и так, все держится в секрете: Говард и Кэт вместе уже много лет. В любом случае в этом доме подобное не поощряется — Говард сказал это Джиму, когда они обсуждали его переезд в Трелони-хаус.

— У нас тут, — говорил Говард с горящим взглядом, — не какое-нибудь сомнительное сборище, о которых пишут газеты. Мы не делимся друг с другом деньгами и — тут он для убедительности постучал кулаком по столу — любимыми. Мы художники. Работаем бок о бок, вместе готовим еду и ухаживаем за садом. Если такая жизнь вам нравится, тогда — добро пожаловать.

— Нальешь мне кофе? — Говард грузно опускается на стул. — Спасибо.

— Сегодня ночью были заморозки, — говорит Джим. — Первые в этом году.

Говард делает глоток, прикрывает глаза.

— Да. Я закрыл салат пленкой. Но дрова сырые. Ты сегодня за них отвечаешь?

— Думаю, да.

Расписание дежурств по хозяйству, написанное аккуратным мелким почерком Кэт, пришпилено к пробковой доске у двери.

— Хелена готовит вечером. Я что-то слышал про мясное рагу.

Говард задумчиво кивает, глаза его по-прежнему прикрыты. Лысый и в халате с капюшоном он напоминает молящегося монаха.

— А в двенадцать, если не ошибаюсь, появится Стивен.

— Так он сказал.

Всю прошедшую неделю Джим готовился: заканчивал последние работы, разбирал картины, хотя Стивен предупредил, что выбирать будет сам и упаковка — не забота Джима, он приведет с собой человека, который ею займется. Джим ни с кем этим не делится, но он боится, что все может сорваться: Стивен Харгривз не приедет, не погрузит его картины в фургон и не увезет их в свою галерею в Бристоле. При этом Джим знает, что его страх иррационален, как ночной кошмар. К выставке все готово: афиши отпечатаны, и одну из них Хелена с гордостью прикрепила к пробковой доске: «Джим Тейлор. Рисунки. 1966–1969». Закрытый показ состоится через три дня — на него в стареньком микроавтобусе Говарда поедут все восемь обитателей дома: кроме Говарда, Кэт, Джима и Хелены тут живут еще Джози, Саймон и Финн с Делией. Придут тетка Джима Пэтси и его дядя Джон, и даже Вивиан вместе с Синклером. Джим никак не может заставить себя называть его спутником матери. Пэтси сообщила ему новость — и та удивила Джима до глубины души — по телефону спустя несколько месяцев после его отъезда в Корнуолл.

— Твоя мать познакомилась с одним человеком. Джим, я не видела ее такой счастливой и спокойной с тех пор, как она встретила твоего отца.

— Вы с Хеленой больше не ссоритесь? — спрашивает Говард, отхлебывая кофе. — Я имею в виду из-за этой картины.

Джим свой кофе допил. Он тянется за кофейником, но тот уже пуст.

— Да. По крайней мере, мне так кажется. Она утверждает, что все в порядке.

Шесть месяцев назад случилась их первая настоящая размолвка, длительная и болезненная. Тогда он взялся за самую важную в своей жизни картину. Работая над изображением рук и ног, Джим попросил Хелену позировать — возможно, в этом и заключалась его ошибка. Но в остальном портрет писался по памяти: женщина сидит на подоконнике с книгой в руках, ее лицо слабо освещено. Небольшого роста, блестящие темные волосы, блуждающая улыбка… Ева, конечно, то была Ева; Джим знал это еще до того, как начал рисовать.