Мария Лабыч - Сука

Меня удивляло, как мнение мое невероятно далеко от товарищей и, напротив, близко к резонам человека, которого я ненавижу и, по-честному, боюсь. Жорик не зря опасался подобных брожений. Ведь даром не отпустят. Подарить противнику нехилый кусок живой силы, обстрелянной, вооруженной и все еще боеспособной? Мы же подъедим-поспим, железо подлатаем – да и камбэк через месячишко! По ранее хоженным тропам и уже известным местам.

Учитывая численное превосходство армии Страны над повстанцами, сценарий чудесного нашего освобождения автоматом становится в ряд утопических. Повторная кампания на том же месте может стать для сильно потрепанной Республики неподъемной. Нет, в этой игре разменивается что-то иное. Крупнее. Такое скрытое и незаметное, как многоэтажка на пути у муравья. Но все это из разряда «тонких чувств». Как это можно объяснить словами?

Надо мной вяло разгоралась новая беспочвенная склока. Я отчаялась надумать умное и кинулась с ходу, как голая в прорубь:

– Окститесь, вы! Какого черта, кому нужно нас отпускать? Да ни нашим, ни ихним, никому!

– Бойко, ты-то че?

– Что, бредишь? Переутомилась? Кому это «никому»?

– Никому! Стране надо, чтоб мы оставались тут. Стояли и держали оборону. Отступив, мы теряем позиции, признаем свое поражение и даем противнику карт-бланш. Сепара, напротив, могут опасаться нашего последующего возвращения. Проще им тут нас додушить, да и закрыть нахуй эту лавочку. И что выходит? Нас деблокировать невыгодно вообще!

– Ну что болтаешь? Головой приложилась малехо? – доброжелательно изумился Сотник.

Внезапно Шапинского поразил приступ такого красноречия, что я потеряла последние шансы быть услышанной.

– Мы – армия Страны! – сказал он хорошо поставленным голосом. – А интересы страны – это боеспособная армия прежде всего. Нас будут пытаться вывести при первой возможности. И вообще, по всем международным конвенциям, уничтожать окруженцев – военное преступление. Мы, между прочим, правовое государство! Одной ногой в Европе! Если ж ватники начнут нас тупо отстреливать, от них последняя Осетия отвернется. ООН с ОБСЕ такой тут хай подымут, что мама родная! И Старшему брату глаз на пятку натянут, придется им прибрать ручонки от наших-то границ. А кацапам этого ой как не хочется!

– Нельзя уничтожать не нас, а пленных… – обреченно поправила я.

– Чего-чего? – на миг сбился он с пафосной мысли.

– Ты говорил про окруженцев. А конвенция со всеми ее ништяками распространяется на пленных. А это те, кто сдал оружие и не оказывает сопротивления. Безоговорочно. Ты сдал оружие?

– Че путаешь? Жди. Хрена с два я сдам.

Бессмысленно все. Нарастающая беспомощность спутала мне мысли. Я выдала:

– Мы все умрем в не нами выбранной канаве.

Злоба у всех исчезла бесследно.

– Да ну ты че, старуха? – Довгань нерешительно похлопал меня по плечу.

В два шага подошел Сотник, сплюнул драгоценную спичку и обнял меня, прижимая лбом к своему плечу.

– Держись, боец! Мы с тобой на днях пересечемся на Крещатике. На четной стороне? Заметано. Скоро-скоро. Чуешь? Пломбира съедим. Там и поболтаем. А пока держись, чутка потерпеть осталось.

Молчаливым согласием это мнение разделили все вокруг.

– Товарищ майор, – поправил назидательно майор, не глядя на меня. – Обращайтесь, рядовой.

Тон был философским. Белоснежным носовым платком он стирал пыль с нескольких вещиц на школьном верстаке, служившем ему, как видно, туалетным столиком. Я видела только его спину.

– Что, если этот коридор… Ну этот, для вывода…

Он захлопнул резко какой-то ящик, и я подпрыгнула от неожиданности.

– Ведет в могилу? – бодро-весело закончил он.

– Я не то…

– Отставить панику, рядовой. – Он перевернул платок чистой стороной. – Но, между нами, очень может быть. Кррю-гом!

Я не двинулась с места.

Спросила:

– Пакуетесь?

– Угу. Советую заняться тем же самым.

– Верите в лучшее?

– Верят в синагоге. Мы отвечаем «есть».

Глаз его в тот раз я так и не увидала.

«Забавно».

Это Котов. Я задохнулась от радости. Я ощутила его слабо, но ровно и отчетливо.

«Кот! Я так мучилась!.. Как ты?»

«Дальше. Не плачь, это не плохо».

Ресницами я сбросила слезы и привела в порядок мысли, чтобы их проще было понять.

«Мы тут сидим уже…»

«Я знаю».

«Морковку жрем».

«Не привыкай. Скоро кончится».

«Кончится как?»

Он знает. Я тоже знаю, что ответа от него не будет. Но пустота вокруг вдруг встала так непроницаемо ровно, что я испугалась, что потеряла его.

«Кот?!»

«Я!»

Мое облегчение проступило каплями на лбу и над губой.

«Я подумала, ты…»

«Нет еще».

«Хорошо. Только думай, а то я тебя не слышу».

«Молодец, что пришла».

«Я пыталась уже…»

«Я слышал».

«Ты слышишь… все?»

«Не знаю».

«Меня?»

«Отлично».

«Кто я? В смысле… Ну, ты понял?»

«Смутно. Что ты хочешь спросить?»

Я собралась с мыслями.

«Я человек?»

«В том смысле, который ты в это вкладываешь, никто не человек».

«Не понимаю».

«Не могу объяснить».

«Ты меня любил?»

«Я еще не умер».

Секундной судорогой я выдохнула рыдание. Быстро справилась, но сестра, видно, что-то услышала. Ее детская песенка дрогнула и замерла на верхней ноте.

Котов меня подбодрил:

«Не замирай. Она в тебя не верит».

«?»

«Не верит, что кто-то здесь может быть, кроме нее и раненых. Ты сейчас чихнешь…»

Подкроватная пыль и паутина давно мучили мне нос. Я громко чихнула.

«…а она тебя все равно не заметит».

Мгновение стерильной тишины, только буханье сердца.

Каблуки неуверенно простучали в сторону койки прооперированного. «Черт знает что!» – спокойно сказала сестра, но ко мне так и не наклонилась. Мимо мелькнули истертые, но все еще белые, туфли. Хлопнула дверь. Лязгнул замок.

Я отдышалась. Приготовилась. Потом сказала то, зачем пришла:

«Кот!»

«Ну?»

«Что мы тут делаем?»

«Не надо…»

«Мне нужно знать. Зачем мы здесь? Армия? Кругом разор и запустение. Неснятые поля. Хаты брошены. Мы несем мир, закон и единство. Кому?»

Он снова замолчал немой стеной, но меня уже было не остановить.

«Они бьют. Мы бьем. Трупы. Они, мы. Нижется цепочка. Множится ярость. Здесь так: взял одного – заплатишь вдесятеро. Давно не требуется повод для сомнений. Кровь за кровь. Топтать, и глубже. Это бесконечно. Но нет лиц. Кому сказать: остановитесь! Мы к вам не убивать пришли. Или?..»

Он не отозвался. По полу прошелся холод сквозняком, я запаниковала снова.

«Только не сейчас! Не оставляй меня! – забилась я о доски. – Говори, говори!»

«Дождь».

Его ответ разом застучал по всем еще оставшимся карнизам, крышам и стенам. Истерзанное здание легко пронизывали звуки. Заплакали где-то истресканные, чудом уцелевшие стекла, покрылись мягкими звездами. Дробный стук качнул ветер, точно так же, как годы и годы назад. Когда не было войны. Просто дождь. Упокоение облило мне душу. Неглубоко, тронув только воспаленную корку поверх ожога. Охолонуло на миг и горячей водой выкатилось из глаз. Он все еще был рядом.