Мария Лабыч - Сука

– И что?

– Да ничего.

– Зачем оно ему? В превентивных целях?

– Чего? Да нет… – Борясь между риском пустить сплетню и задачей защитить честь командира, Ковтун понизил голос: – Он так со всеми. Это метод. Просто чтоб знать, кто – кто. Беглых здесь полно, кругом такое творится! И взятки гладки. Не, он не осуждает, нет. Гребет подряд всех. Силы копит.

Силы для чего? Я вновь не стала уточнять, молча ожидая продолжения.

Ковтун поколебался еще минуту и нагнулся к самой моей голове:

– Он сам того…

– Чего «того»?

– Ну, как бы это… под статьей. Я так нет, а люди видели, есть у него такая штука. Бумага. Приказ особый о немедленном сложении полномочий и о неразглашении, что-то такое. Он его вроде как себе над койкой в развернутом виде гвоздичками прибил. Кое-кто видал. Не помню, как там говорили…

Ковтун напряженно сморщил лоб, готовый цитировать свой источник максимально точно:

– Ну, во-первых словах, не отступать. Критично – сутки, лучше двое. Собрать состав и провести беседу. Поднять боевой дух. А после ему, Жорику лично, надлежит немедленно покинуть часть вместе с вестовым, не известив никого, кроме зама, во избежание скорой паники. Потому что подкрепить их вроде уже невозможно. А потому положение части безвыходное. Чуешь, что он за кадр! Одного его пытались вывести. Ребята остальные ни сном ни духом, а эти твари их уже и в землю закопали. Короче, Жорик отказался. Приказ себе на память оставил, а водиле на словах передал: «Жду подкрепления или приказа к отступлению». Все. И два дня еще держался. Когда легли почти все, он и еще двое раненых три дня на брюхе добирались до нашего блокпоста. Через окружение. Контуженого перли на себе по переменке. Короче, добрались. Докладывает Жорик, кто таков, так, мол, и так. А его там под белы рученьки и «сдать оружие!». А почему?! А потому, что майор убит и посмертно представлен к награде. В числе других героев в присутствии безутешных родных со всеми почестями похоронен под Стеной. А по самозванцу плачет трибунал. Короче, он недолго думал. Двоих своих забрал, разоружил конвой и деру сюда. Про монастырь он загодя задумал. Там не тут, абы тебе школьный подвальчик. Там в катакомбах можно роту расквартировать, если потесниться. Если б только вовремя приказ…

– Патронов нет, – предвидя мой вопрос, ответил командир. – Дефицит. Получишь, как только в том возникнет необходимость.

– А успеем, если что?

Он добродушно хмыкнул вместо ответа. Возражать бессмысленно. Я и не возражала.

– А тушенка?

– А что, была тушенка?

Если он и знал о ней, то сам не прикасался. По крайней мере, есть – не ел. Пах он определенно той же морковью, что и все остальные.

– Тушенка, говоришь… Взгляни вокруг. Нас тут полста с лихвой. Пять вшивых ваших банок – на понюхать. Что, под простыней в одиночестве станешь жрать? Тебя потом сожрут вместе с той тушенкой, а я в сторонке помолчу. Понаблюдаю.

Резонно.

– Олифа, оно, конечно, куда как безопасней будет.

Видно, новости, о которых Жорик вскользь упомянул, и в самом деле были самыми чудесными. Он мирно затянулся обрывком «Физики тел» и, щурясь в мутный дымный выдох, рассказал:

– Тут, боец, кругом с едой не бедно. В соседней деревеньке кой-че пооставалось от прежних хозяев. Схроны детские и искать не надо. Налетай, разбирай! Да лихо сепараторы ее держат. За три ходки троих наших попортили. Двух мы потом подшили, третьего закопали. Дороговато встанет за мешок харчей, как думаешь? Короче, я это дело завернул. А тут мы ши-и-бко пошмонали. В монастыре просто мимо. Уж не знаю, как так христова братия умеет прятать, не иначе, Святой Дух помогает. Ни картошины. А в подвалах школы оставалось кое-что. Да как стену разнесло, все почти и померзло, выкинуть пришлось. Одна морковка осталась более или менее в форме.

– Повезло вам.

– Нам, – он посмотрел мне в лицо, – всем. Знаешь, что бывает, когда полсотни здоровых мужиков не жрут неделю?

– Ну не помрут, я думаю.

– Помрут? – Он мигнул подобием улыбки. Длинные клыки. – Нет. Не помрут, конечно. Все проще. Они скучают! А знаешь, что такое голодная мужская скука?

Я молчала, вся воплощенное внимание.

– А это, детка, первый шаг к анархии. Когда тебе бьют морду, а ты в ответ. Зубы вразлет, а оба только и думают: «Еще! Еще!» Это, знаешь, как локомотив. Такую штуку не остановить.

Перед мысленным моим взором встала массивная фигура Котова в правосторонней стойке.

Не остановить. Мне надо к нему.

– Нельзя, – сказала она просто и коротко.

И все. Единственная здесь женщина, она обладала фрагментом абсолютной власти и знала об этом. От цели меня отделяли только хрупкое тело в халате, а за ним фанерная, почти эфемерная дверь с замком вполоборота. Проход отнимет секунды. Но то, что будет дальше, мне помешает. Крик, возня, вероятное изумление раненых. А мне, напротив, нужна вся тишина, на которую только способно это больное суетливое место. Тогда, возможно, я смогу его услышать. Редко-редко мне еще кажется, что он меня зовет. Возможно, не меня, кого-то… Обрывочно и неясно. Так что надо подойти вплотную, чтоб понять, было ли это.

Спорить бесполезно, просить бессмысленно. Ее ответ – нет. Пронзительные серые глаза бьют свинцом собственной правоты. Я отошла по коридору на метр от захлопнутой двери, ближе к кроватям, изо всех сил прижалась лбом к стене и так пыталась выслушать его. Неровная краска стены впилась мне в лоб. Там, за стеной, стояла мутноватая больная тишина. Одно только: живой. Точнее, не мертвый. И больше ничего не слышно.

Сестра смотрела долго, терпеливо, без интереса и насмешки. Спокойно ожидая, когда я отойду и перестану беспокоить ее и подконтрольное ей царство.

– Как он? – сдаваясь, спросила я.

– Без изменений.

– Он может умереть в любой момент. Раньше, чем я приду снова…

– Ему все равно.

Я снова перекатилась лбом по стене, коснулась ухом и вслушалась еще раз. Тишина. Она права. Все равно.

Мне почти девятнадцать.

Оказалось, у новобранцев мое, собачье, выражение лица. У всех. С вопросом. Нас много. Все мы «недоноски, еб нашу мать»: в столовой, за коммутатором, особо на стрельбище и на плацу. Я даже реже, чем другие.

Инструкция – вот бог, сразу после командира. Я перестала ошибаться, потому что умела читать. Промахи других казались мне необъяснимы. Ни в одной бумаге не предлагались варианты. То же самое с приказом. Ты отвечаешь «есть», а дальше делаешь, что сказано, пока способен. Думать – не для нас. Это спасение для таких, как я, тех, что не могут думать то, что нужно.

В мои обязанности вошло дежурство на коммутаторе. Так поначалу и проходил мой день. Я оказалась на хорошем счету, потому что не отвлекалась на окрашивание ногтей и была на месте, когда другие пересекались со знакомыми из части. Будь у меня способности, я тоже могла бы во всем этом участвовать. Но я не умела. А потому в часы бездействия сидела неподвижно, глядя на панель, и знала ее до царапины, с закрытыми глазами и на ощупь.