Ксения Букша - Открывается внутрь

вот это все тут бетонное, серое – да?

это забор бетонный, оградка

это можно сделать как только захочу

вот балкон, вот выход, все

я совершенно спокойно об этом говорю именно потому

что я не хочу сейчас пока

я не до такой степени страдаю

вообще я пофигист наверно по жизни

ну что девушка ушла диагноз и так далее

фарму всю эту принимать надо и прочее

ну я всегда пофигист был – мне что

лежу себе вот на покрывале как всегда лежал

часы тикают потолок при мне

можно и свет даже не включать

мне хорошо так

и на хуй я посылаю всех кто скажет что я не живу

я живу как вам и не снилось, я могу за сосисками сходить и колой

магазин благо в нашем доме

на триста шестой до метро могу доехать, если захочу

но я не хочу – на хрен мне в метро

у меня нет желаний, нет, я…

мне посрать что думают обо мне там люди

я могу хоть весь день так пролежать хоть всю жизнь

и телевизора мне не надо

захочу – вон балкон до него три шага, но это если захочу

вот по ковру по вот этому вот

только какая разница живу я или нет

поэтому я живу

и ты знаешь что я думаю

я думаю, что эти чувачки – они все равно есть

таблетки их не уничтожают

а только убирают подальше, ну, за пределы взгляда

куда-то туда, ну, назад

ведь у нас же зрение – не круговой обзор, так?

и они благодаря таблеткам просто отходят подальше, туда

таблетки им как бы говорят – эй, хватит, ребята, этого больше не надо беспокоить

и они такие – да, понимаем, слушаемся

и отходят

но они там все равно есть

только они теперь прямо за мной, совсем, за спиной

и я думаю – может, зря

может, надо было наоборот сделать как-то так, чтобы они вышли мне навстречу

чтобы я мог посмотреть им в лицо

типа эй, кто вы такие, чувачки

а я зассал

но может, когда-нибудь это еще и получится

поэтому я и живу

я жду

Осенний ветер ломает ветки, вычесывает из тополей высохшую, намокшую листву. Пятиэтажки отекли, подъезды вывернуты наружу. У стекляшки-лабаза земля залита водой; дети в грязных куртках курят, сидя на железных перилах. Все мокрое: зелень и бурьян, прутья от цветов в загородках, ярко-желтые несчастные клены. Земля в бурых, клейких и черно-прозрачных пятнах, то там видно небо, то виден ты сам, а то совсем ничего не видно.

Петя Ковальский жмет на кнопку звонка. Лязгает о дверь жестяным почтовым ящиком. Кричит:

– Лев Наумович!

Тишина. Петя дергает дверь на себя, и она отворяется. Профессор стоит в коридоре, заложив руки за спину.

– Здравствуйте, Лев Наумович! – говорит Петя Ковальский. – А вы слышали, как я стучал?

– Слышал, – буднично и гостеприимно отвечает профессор. – Так ведь… открыто. Вам что, кофе?

– Давайте.

Мешок кофейных зерен в кладовке – ежегодный подарок учеников. Больше ничего не разрешает приносить. Ни в каких иных потребностях не замечен; не признаётся ни в каких нуждах и слабостях. А вот кофе да, без кофе не могу, кофе и есть математика.

Профессор заваривает кофе так, как он всегда его заваривает. Отточена каждая мелочь. Белые небольшие руки зависают над банкой с зернами; над кофемолкой. Руки слегка ходят, но он давно приноровился к этим флуктуациям, умея направить их движение так, чтобы они то ли точно, то ли случайно отмеряли ровное количество зерен, включали кофемолку, высыпали кофе в джезву, через определенное время снимали, вливали бурый огонь в чашку, подносили ко рту. Руки блуждают, в итоге приходя, куда им следует, – так-то вот и мы, так наша мысль.

А Петя свои руки сцепил на столе, нахохлился, глядя на профессора, который стоит перед ним, облокотившись на стол, глядя на Петю добродушно и равнодушно. Петя чует задом дыру в единственном на всю квартиру табурете. Профессор живет на шесть рублей в день. Собственно, он уже десять лет не профессор. Ушел в докторский отпуск, да так из него и не вернулся. Не выдержала жена, забрала с собой и дочь, реже и реже заходят ученики. В свои сорок восемь профессор выглядит на шестьдесят пять. Пустота растет вокруг Льва Наумовича. Он как бы, помалкивая, правит в открытое море: без чего еще можно обойтись?

– Без чего я не могу? – переспрашивает профессор. – Ну… без кофе вот не могу, – сидит на подоконнике, положив ногу на ногу, глядя поверх Пети. – Ну… без работы своей не могу. Другое дело, что моя работа… понимаете, она не в формате… – профессор замолкает и задумывается, попивая кофе.

Подослали Петю Ковальского, уговаривают прочитать цикл публичных лекций. До чего-то ведь он дошел, так сидя; Петя даже уверен, что до действительно впечатляющих вещей. Так пусть расскажет; двести рублей за вход, нам же интересно. Лев Наумович кивает: ну, хорошо, да, да.

– Только, пожалуйста! – умоляет Петя. – Не подводите вы нас. Ну, пожалуйста.

– Да, да, – кивает Лев Наумович, делая вид, что услышал и понял. Им больше ничего и не надо. Сделаешь вид – отстанут. Да, да, так, конечно, лучше.

Проводив Петю, профессор медлит некоторое время в коридоре. В последнее время стал иногда зависать. Мысль фиксируется на чем-то одном, углубляется, сама собою доходя до предела. Как чувство – это приятно; как функция – не всегда плодотворно; неизбежно ли это, или такие свойства приобретает ум ввиду привычки к сопоставлению далеких друг от друга предметов?

Думая так, Лев Наумович усаживается, скрестив ноги, на матрац, кладет на колени книгу, сверху – лист бумаги. Вот, подослали Петю; и зачем им все это – непонятно. А впрочем, если они действительно этого хотят, если им и вправду интересно, то он им, конечно, расскажет, – так думает Лев Наумович и продолжает работу.

Он расскажет им, если они и вправду хотят слушать, о том, что вероятность события больше не играет роли. Только impact – возможное влияние события на другие события. Это как дикари у Юнга. Они не знают, что означает появление муравьеда днем; привыкли видеть его ночью, принимают это как незыблемое. Теперь если он днем, то возможно все, считают они; и это их великая мудрость – учитывать свой уровень знания о мире. Дикарей, писал Юнг, не интересуют законы. Их интересуют погрешности, поскольку именно они могут быть предвестниками катастроф; собственно, самими катастрофами в начальной стадии; началом великих и ужасных событий. Но какова будет величина катастрофы? Дикари справедливо не задаются этим вопросом. Их инстинкт говорит, что они просто не могут себе представить этой величины – настолько она огромна. Дикари невежественны, они не знают многих простых вещей, но ведь по сути они правы. И мы не можем помыслить законов, которые настолько больше нас и нашей жизни, что приходится принимать их «как данность». Краткое время – с восемнадцатого века по середину двадцатого – человечество могло обманывать себя иллюзией «положительных знаний», попытками учета рисков и т. д. Но теперь мы ясно видим, что вокруг нас джунгли. Что флуктуации, говоря языком финансов, сильнее, чем тренд, что они этот тренд размывают. Правила слабее исключений. Мы действительно не знаем, что может случиться; ни размах колебаний, ни их частота непредсказуемы и в принципе неописуемы теориями. Как себя вести, как принимать решения? У Льва Наумовича есть ответ. Математика дала ему вывод, точный и страшный. Никому бы не посоветовал Лев Наумович прийти к таким выводам. Никому не стал бы по собственной воле рассказывать, к чему привела его математика, к чему, так сказать, за ручку подвела и куда заставила заглянуть.