Ксения Букша - Открывается внутрь

До Жени у Регины сменилось семь секретарей. И ни при одной дела не шли нормально. Регина орала на тех девушек и кидалась стульями. Женя пришла в «Рефлекс» в двадцать лет. Предшественница отговаривала от собеседования и рассказывала про Регину страшилки: Регина снобка, Регине не угодить, дьявол носит «Прада». Рассказала, что Регина нанимает только секретарей с филологическим образованием и большим культурным багажом, чтобы знали, кто греческий бог, а кто остров или, там, какой-нибудь Монферран. Женя ничего этого не знала. Образование у нее было весьма среднее. Семи лет ее взяли из детского дома, в восемнадцать – с чистым сердцем проводили в квартиру, которую опекаемым выдает государство, в маленьком полуразрушенном доме на окраине. Два года Женя работала барменом и для души учила французский. И вот (знакомые знакомых) пришла на собеседование к Регине.

– Откуда вы, товарищи? – спросила Регина у Жени.

Женя не поймала Некрасова.

– Не знаю, – ответила она. – Родители мои неизвестны. До семи лет я была в детдоме, но совсем ничего не помню. Потом меня воспитывали приемные родители. Здесь, в Питере.

Регина участливо кивнула и задала второй вопрос: служить бы рад?

Но Женя и Грибоедова не поймала. Она вообще плохо знала школьную программу. Круг ее чтения не был обширен. Она была другой человек. В том ровно так же не было ее заслуги, как и Регининой вины в Регинином интеллектуальном снобизме.

– Простите, я не поняла вопроса, – ответила Женя.

Регина вздохнула, отпила кофе и задумалась.

– А кстати, кофе – какого рода? – поинтересовалась она.

Женя ответила: родина кофе – Бразилия и арабские страны. И смущенно улыбнулась. Она многое знала про кофе, но стеснялась сказать.

Регина взъерошила свои тогда еще черные волосы и обратила внимание на то, что у Жени они тоже черные и взъерошенные.

Так вот оно и пошло, и шло уже семь лет. Регина никогда не кидалась в Женю стульями. Марков выдал Жене льготный беспроцентный кредит на образование. Женя закончила вечернее отделение филфака, и теперь она знала, кто остров, кто бог, а кто Монферран, и Регина и Марков даже иногда брали у нее уроки французского. Но сидишь вот так вечером, дела все переделаны… а Регина о тебе будто и позабыла… а потом вдруг выходит с зонтиком, в своих сине-белых альпийских кружевах и с янтарной брошью: ах, Женя, а ты что, еще сидишь? А я думала, ты уже ушла! Но ведь другой раз уйдешь, а на следующий день слышишь… не упрек, боже упаси… добродушное замечание.

И Женя лучше посидит дольше.

Ведь бизнес есть бизнес, даже когда его ведут Марков и Регина. Женя знает им цену. Их доброте, которую ни разу не приходилось подвергать испытанию. Она чувствует, что все это имеет предел, горизонт; вся эта милая благотворительность, вроде кредита на образование, который Женя уже выплатила; или та история… когда…

О, они неплохие люди, незлые , но вот что можно сказать точно: они не делают зла не потому, что другому человеку плохо, а потому, что им было бы это неудобно. А значит, все однажды может измениться. У Жени нет доказательств, но она чует нутром, подозревает: гарантий нет. Да и могут ли существовать такие гарантии? Не лучше ли, чтобы все оставалось на своих местах, тем более что всех это устраивает: и Регину, и Женю, и Маркова, который не может нарадоваться на Женю, но вряд ли полностью отдает себе отчет, насколько все они от нее зависимы.

Женя обычно приходит домой около полуночи. Выходит гулять с собакой на трамвайные рельсы. Вокруг пространство утоптанное, изодранное, измордованное, замусоренное; киоски, низкие желтые домишки, станция среди граблей-деревьев, небоскребы, ночное подсвеченное небо, оранжевое в бурых пятнах. Ветер носит мусор. Пахнет водой, лесом. Холодно. Мокрые трамвайные рельсы протяжно блестят в свете фонарей.

Очень уж тяжелая была зима. Особенно заснеженные огромные дворы, через которые, переставляя ноги, бредешь к остановке. Особенно триста шестая маршрутка: поминутно открывается дверь и потоки ледяного воздуха обдают тебя. Остается одна раздражительность. Раздражает все. Все, что видишь по дороге, и все, что на тебе надето. Прямо чувствуешь всем телом: неудобно и неуютно. Как в детстве. Приемная мама не могла хорошо одевать Женю, и Женя вечно мерзла, одергивала и поправляла что-то. Кормили Женю тоже скудно и невкусно, в основном картошкой. Кухня была пустая, но тесная, у единственной табуретки не хватало ноги, форточка не закрывалась. А еще они постоянно ссорились. Женя грубила, бунтовала, не проявляла благодарности. Мать говорила, что хотела совсем не такую, а какую-нибудь другую девочку, ведь с этой одни мучения. Иногда Женя просилась обратно в детдом, хотя не помнила, как была там – вообще ничего не помнила, совсем. Но мама не отдавала ее обратно. По ее словам, она должна была сделать из Жени человека. У нее хорошо получалось, но ей казалось, что получается плохо.

Только недавно, уже после смерти приемной мамы, Женя поняла, что на самом деле любовь у них была, просто очень уж трудно им было друг с другом.

У Жени выдалась тяжелая зима, но она знает, что весной будет хуже.

Дело в том, что каждую весну к Жене приходит другая Женя, и это очень страшно. Страх сначала подспудный, гудит тихо, в отдалении. Показывается где-то в конце улицы. А потом, нагло, отвратительно ухмыляясь, выходит навстречу.

В этом году Женя настигает Женю на Стачек. Черные и сверкающие окна сталинских домов. Потоки транспорта. Озера витрин отражают и переворачивают полдень. Грохот и дым.

И вот навстречу Жене выходит другая Женя. Вульгарно накрашенная, с махровыми ресницами, в подозрительных старых туфлях с оторванным ремешком, в махровой юбке, всклокоченная и свои клочья полившая вдобавок лаком экстра-штарк. Женя, уставившись на Женю, отвратительно улыбается, и ее жизнь входит в Женю во всей полноте мерзости. Вместо квартиры у нее логово, заваленное тряпьем; она смрадная проститутка и наркоманка, на лбу – пятна и кровоподтеки, ноги в узлах и дырах. Но самое ужасное – ее дети. У той Жени есть дети, много, и все они в доме ребенка и в детдоме, от всех она отказалась. Женя ощупывает себя, она хотела бы выскочить наружу, но неоткуда. Она не может понять, в какой стороне ее дом. Она садится на обочину тротуара. Страх переполняет и растворяет ее. Она не чувствует холода и тепла; своих рук и ног. Лихорадочно, в поисках какой-то опоры, смотрит на плитку под ногами, но спасения нет, остались одни обрывки мира: вот сейчас отодвинешь ногу, и не будет ее, и плитки не будет; останутся только тошнота, отвращение, ужас.

Потом в какой-то момент Женя понимает, что сидит на улице, на скамейке или на ступеньках. Греет солнце или холодно. Хочется пить. Женя ощущает тяжесть во всем теле. Прошло.