Ксения Букша - Открывается внутрь

Рядом с Денисом Валерьевичем стоит мама мальчика Алеши, измученная уборщица лет сорока с высшим музыкальным образованием. Однажды я разговорилась с ней и узнала про их жизнь многое. Эта тетенька воспитывает Алешу одна, и она его буквально боготворит. Она считает Алешу жутко талантливым, даже гениальным. Может, так оно и есть, но мне было ужасно грустно ее слушать. Мне все время хотелось сказать: чем вам помочь? Но я, наверное, не могу ей помочь ничем, потому что главные ее беды – они даже не от ее бедности или положения, а от ее настроения и характера. А тут сделать ничего нельзя, только посочувствовать, да и то – я не подруга ведь, и дружить с ней мне было бы трудно.

Вот она стоит перед тренером на цыпочках, худощавая, с пакетом, в элегантном потрепанном пиджаке, в клетчатой юбке и перекрученных колготках (я рисую), с длинной шеей, с длинным носом, с прекрасными блестящими глазами, со взбитым над головой облаком легких волос.

Денис Валерьевич ей такой, рассудительно: вы понимаете, он не тянет. Вечно у него болит что-нибудь. Если такой больной, лечиться надо. Ты, Алексей, сам реши: ты хочешь заниматься или нет? Если хочешь, будем штудировать далее. Если нет – до свиданья.

Алеша стоит рядом и молчит, выставив ногу чуть вперед. У него умное, несчастное и лживое лицо. Такое, как в старых фильмах у качественных злодеев или игроков: вытянутое, овальное и бледное. И махровые длинные ресницы. Это крупный мальчик. Однажды я видела их после занятий. Почему-то они не пошли домой сразу, а остались последними в пустом вестибюле (до выхода Ритиной группы оставался еще час). Алеша лежал на лавке, а мама держала его голову у себя на коленях, и Алешино лицо по временам напрягалось, как от мучительной боли, а изможденная мать гладила его мокрые кудри. Нет, не могу я их рисовать, очень уж они несчастные.

Предыдущая группа – это третьеклассники, девятилетки. Почти за всеми приходят родители. Но за одним мальчиком никогда никто не приходит, и я не знаю, как его зовут. Если не всматриваться, то кажется, что все дети выбегают стайкой и все со всеми разговаривают. Но с этим мальчиком никто не общается и никто ни разу не назвал его по имени. Он мельче других, и кажется, что ему лет пять, а не восемь и, уж конечно, не девять. У него мелкие черты лица, губы тонкие, а волосы густые и курчавые. Он носит вещи для бассейна в большой, старой, засаленной и порванной спортивной сумке, чуть ли не советских времен. Кроссовки у него тоже драные. Но предел всему – это куртка. Когда-то она была кожаной – наверное, с тех пор ее успели поносить трое или четверо мальчиков: кожа лопнула во многих местах и теперь висит ошметками. Это не просто бедность – это кричащая нищета, которая в наши дни кажется какой-то даже нелепой, невероятной. Вокруг мальчики-сверстники в финских ветровках, не особенно дорогих, а самых обыкновенных; и девочки – тоже, как правило, в недорогих «нормальных» джинсах или в школьной форме, и обувь у них в меру поношенная, и рюкзачки дешевые, пестрые, с феечками; но у них все есть, и за ними приходят мамы – тоже разные, но приходят за всеми, а за кем не приходят – тем звонят, мол, где ты копаешься? – и белобрысая Светлана отвечает: ну мам, я сейчас, уже выхожу, – и, накинув пальто, берет свой самокат и выходит наружу (а осень, темнеет рано). И вот среди них – этот, вот такой; и его никто не видит, как будто он прозрачный, как будто его нет. Потому что нищета – дело незаметное. Ее как будто нет, и никто ничего не видит. И я не видела, пока однажды вдруг не наткнулась взглядом на его куртку. И мне стало почему-то очень стыдно, и я уже не могла спокойно рисовать.

С тех пор я каждую пятницу все жду, когда выйдет этот мальчик. Я каждый раз думаю, что, может быть, на этот раз за ним уже кто-нибудь пришел, или что вот выйдет он в компании своих приятелей, смеясь, или что хотя бы… наденет какую-нибудь другую куртку. Но нет, все каждый раз так же.

Вообще у нас весь бассейн довольно-таки бедный, обшарпанный какой-то. Я-то знаю, ведь я внутри была. Мне вообще-то бассейн показан, потому что я хоть и типа «молодая еще», но спина после аварии и лишний вес из-за таблеток. Но я плавала только с Костиком, когда он маленький был. Тут группа была, мама и малыш. И когда я сюда ходила, то все время вспоминала, как сама ходила в бассейн школьницей, четверть века назад. Тот наш бассейн примерно такой и был: с почерневшей разбитой плиткой, и в душе вода хлещет то кипятком, то ледяная.

В Ритиной группе есть девочка Даша, которая живет на Ветеранов. И мама с двумя маленькими братьями за ней каждый день ездит на триста шестой из конца в конец. Иногда я рисую этих детей и думаю о том, как они путешествуют каждый день. Непохоже, чтобы им было трудно; скорее, им нравится, хотя если подумать, то это как будто жутко тяжело – ездить туда-сюда через весь город за старшей сестрой.

Я ничего не понимаю в этой жизни: кому должно быть трудно, кому легко. Иногда у человека жизнь тяжелая, а он счастлив. А некоторые мамы тут нервничают, кричат на детей, а как рот откроют, так сразу слышно, что их проблемы – фигня.

Вы, наверное, думаете, что я, как бабка старая, за всеми подслушиваю. Так ведь сидишь и слышишь, что поделать. Но я не сплетничаю и вообще не вмешиваюсь, рисую только.

Лишь один раз вмешалась.

Тут ведь какая есть вещь… Когда время подходит к девяти, охранник, который за стойкой сидит, включает телевизор и смотрит новости. А новости в наше время – ф-фу, уф-ф, ну… кошмар, в общем. И телевизор этот – плазма под потолком: хошь не хошь, все сразу туда глаза вставляют и смотрят. Я уж стараюсь сесть прямо под него, чтобы не видно было, но звук-то все равно. Наушники я не люблю.

И вот однажды две мамы начали обсуждать при мне эти новости. Причем одобрительно так. Да, мол, давно пора прижучить этих хохлов, ну а США – пиндосов мы вообще бомбами закидаем, обратим в радиоактивный пепел.

Может, у меня в тот день настроение было какое-то, а может, что. Я встала, подошла к ним и сказала:

– Между прочим, я жду ребенка. И не собираюсь выслушивать этот агрессивный вздор. Мы, русские, за мир во всем мире.

Я-то сказала в том смысле, что я Риту жду, племянницу. А мамаши поняли так, что я беременная. Тем более что я полная, можно поверить, будто я в положении.

– Ой, – говорят, – простите! – и больше не стали войну обсуждать.

Иногда, чтобы нарисовать человека, мне достаточно пары ботинок. Когда дети уходят в чашу, они оставляют ботинки под скамейкой, и я гадаю, какому ребенку принадлежат те или другие ботинки. И часто ошибаюсь, очень часто. Оказывается, что стоптанные лакированные «лодочки» носит не девочка, а вообще высокий худой мальчик. А черные крутые кроссовки – девчонка, да притом с косичками, да еще и мелкая, как цыпленок.