Джонатан Троппер - Дальше живите сами [litres]

— Курил травку, — шепчу я.

— Дрочил, — добавляет Пол.

— Лапал меня почем зря, — шипит Венди.

— Морт оставляет в наследство детям и внукам свои принципы, свою профессиональную этику, свою незыблемую систему ценностей. Пусть Господь утешит эту семью и всех скорбящих детей Сиона.

— Амен, — откликаются собравшиеся.

— Сейчас я прошу Хиллари и ее детей подняться на биму — читать Каддиш в память о возлюбленном муже и отце Мортоне Фоксмане.

Мама встает первой и быстро, точно по беговой дорожке, идет по проходу, чуть покачиваясь на высоченных шпильках. Все мужчины преклонного и предпреклонного возраста провожают ее одобрительными взглядами, а Питер Эпельбаум откровенно поедает глазами ее задницу.

— Хоть бы юбку подлиннее надела, — шипит Венди. — В синагогу-то.

Мы идем вслед за матерью к биме — это такое возвышение со столом посередине, — и кантор вручает каждому из нас заламинированный листок с текстом Каддиша на двух языках, точнее — текст на древнем языке, а рядом его транслитерация понятными буквами.

— Читайте помедленнее, а там, где прочерки, делайте паузу и ждите ответа, — инструктирует кантор. — Это несложно.

— Ладно, — говорит Пол. — Все готовы? Три-четыре…

— Йит гадал в йит кадаш ш мей раба , — говорим мы.

— Амен , — поднявшись с мест, отзываются все прихожане.

— Б алма ди в ра хир утей в ям лих мал хутей …

Мы читаем древние слова, не понимая их смысла, а все остальные отвечают нам другими словами, которых они тоже не понимают. Мы собрались тут субботним утром, чтобы произнести абракадабру, и в нынешние безбожные времена можно было бы ожидать, что это окажется пустой тратой времени. Но отчего-то все происходит иначе. Мы впятером, сгрудившись над текстами, медленно читаем их вслух, а все эти старинные друзья моих родителей, знакомые и вовсе не знакомые люди отвечают нам хором, и по какой-то причине, которую я даже не берусь сформулировать, возникает ощущение, что происходит нечто важное. Оно не имеет отношения ни к Богу, ни к душам, но от всех этих людей на нас исходят явственные волны добра, тепла, поддержки, и меня все это глубоко трогает. Дочитав до конца страницы и услышав последнее «амен», я жалею, что все уже позади. С удовольствием почитал бы еще. Пока мы спускаемся с возвышения и возвращаемся на место, я украдкой гляжу на своих ближайших родственников и вижу, что не у меня одного глаза на мокром месте. Всех проняло. Не то чтобы я стал ближе к отцу, но я вправду — пусть ненадолго — нашел утешение, которого вовсе не ждал.

Кантор монотонно бубнит свое, а я, сунув руку в карман папиного пиджака, что-то нащупываю… смятый бумажный платок? Салфетка? Нет! При ближайшем рассмотрении моя находка оказывается самым настоящим, добросовестным, тугим косяком. Зажав его в кулаке, я кладу кулак на колено Филиппу и чуть приоткрываю пальцы. Глаза у братца становятся квадратными, улыбка — до ушей. «Мне срочно надо в туалет», — говорит он и, вскочив, устремляется к дверям. Спустя несколько минут я иду следом. В туалете висит тяжелый запах — пудры и гениталий, — поэтому мы распахиваем двустворчатые двери пожарного выхода и устремляемся по темным коридорам в другую часть здания — в иешиву при синагоге. Филипп находит незапертый класс, и мы, так и не сняв таллиты, плюхаемся на детские стульчики.

— Откуда дурь? — спрашивает Филипп.

— У отца в кармане нашел.

— Выходит, папка дул? — ошеломленно выдыхает Филипп. — Это многое объясняет в моей жизни.

— Да брось ты. Скорее всего, он курил для обезболивания. Раковым больным прописывают наркотики.

— Меня больше греет, если он время от времени просто покуривал травку и размышлял о вечности.

— Грейся как хочешь, только не тяни. Закуривай.

Спустя несколько мгновений мы лежим, растянувшись на крохотных, стоящих стык в стык партах, а у нас над головами — над классной доской — постепенно расплываются, затягиваются дымкой объемные лепные буквы древнееврейского алфавита.

— Ты еще можешь читать на иврите? — спрашивает Филипп.

— Вряд ли, — отвечаю я. — Буквы помню.

— Алеф, бет, гимел, далет, — затягивает Филипп.

— Хей, вав, хет, тет, зайн, йод, — подхватываю я.

Мы хором, торжественно, точно погребальный псалом, распеваем остаток алфавита, а когда смолкаем, в классе раскатывается эхо.

— А папки-то не хватает, — говорит Филипп.

— Да, — откликаюсь я. — Мне тоже.

— Теперь я один на один с миром. Попаду в передрягу — вызволять будет некому.

— Похоже, мы теперь официально стали взрослыми.

— И на фиг нам это надо? — произносит Филипп, делая сверхдлинную затяжку. Выдувает идеально круглое колечко, а вдогонку подпускает в его середину еще дымка. В этих никчемных мальчишеских забавах Филиппу равных нет. Он умеет зажечь спичку, чиркнув ею по ногтю, открыть зубами бутылку пива, закинуть сигарету в зубы прямо из пачки, простучать на губе бравурную увертюру из оперы «Вильгельм Телль», прорыгать гимн Америки, пукнуть по заказу и даже вывихнуть плечевой сустав, а потом без натуги вставить его обратно.

— Значит, тебе нужно, чтобы за тобой приглядывали? — говорю я. — Может, поэтому ты с Трейси?

Филипп лениво отдает мне косяк:

— Не знаю. Но эта теория мне как-то ближе, чем предыдущая. Надо же, выдумали! Вовсе я не хочу спать с мамочкой.

Дверь распахивается. На пороге Пол.

— Какого хрена… — начинает он и тут же, оценив обстановку, выдыхает: — Ну вы даете!

Я киваю на дверь:

— Быстро решай — туда или сюда.

— И как я сразу не догадался! — Пол входит в класс и плотно закрывает за собой дверь.

— И то верно, — откликается Филипп. — Сам же нас жить учил.

— Давай сюда. — Пол затягивается и быстро садится на стул. — Черт! Сильная штука. Где взяли?

— У папы. — Я похлопываю по карману пиджака. — Подарок с того света.

— Вот уж не думал, что отец — торчок.

— Люди меняются, — произносит Филипп.

— Каждый — тот, кто он есть. — Пол откидывается на спинку и делает еще одну глубокую затяжку. — Мне его очень не хватает.

Я киваю.

— Мне тоже.

— А мне — так больше всех, — говорит Филипп.

Луч солнца, проникнув через стекло, пронзает густое облако сладковатого дыма, заставляя вспомнить о Боге и о рае, а мы сидим, паримся в кипах и таллитах — трое заблудших братьев, оплакивающих отца, — и луч, как знак свыше, начинает потихоньку освещать, приоткрывать нам всю бездонность утраты…

— Я люблю вас, ребята. — Едва Филипп это произносит, срабатывает дымовая сигнализация, и с потолка, из противопожарных установок, начинает обильно брызгать вода.

По счастью, сама синагога находится в другой пожарной зоне и там огнетушители не срабатывают. Прихожан быстро эвакуируют. Они, в отличие от нас, не промокают до нитки.