Сергей Кочергин - Деревянные волки

Через несколько минут они уже сидели под яблоней. После «лекарства» Остапу явно полегчало. Теперь ему нужно будет «исповедаться» — видели мы уже такое, ох, как много раз. Если честно, то не люблю я пьяные исповеди и пьяные братания, тем более любовь по пьянке. А что делать, приходится смотреть и слушать.

— Ты — счастливый человек, Саша. Ты еще можешь думать о людях хорошо, а я не могу, я уже не умею. Когда-нибудь и тебе станет страшно, что весь мир держится на обмане, что самые ужасные мысли приходят, когда ты учишься обманывать: обманул врага, вовремя нажал на курок — и ты — герой, а он — труп, обманул армию — полководец, обманул читателя — и ты уже не поэт, а гений. Обманул бабушек в церкви — старые фрески помыл стиральным порошком — и ты уже великий реставратор. А хочешь, сегодня вечером пойдем к попу под окно, и ты увидишь, как он играет со своей попадьей в карты на щелбаны. На столе графинчик с водочкой…

Мне становилось совсем скучно. Дальше Остап должен был сказать: «А самое страшное — это когда мы начинаем обманывать сами себя. Обманул сам себя — и ты…». Но в это время Сашка «неосторожно» зевнул, и Остап заметил это.

— Да, — сказал он, — пожалуй, нужно идти на работу. Нужно что-то делать, часа через два самогон сгорит во мне, и опять «труба позовет».

Сашка, молча, со всем соглашался. По дороге к церкви Остап продолжал «грузить» студента. Я плелся сзади и тоже все слушал.

— Короче, дают мне отпуск — чудо. Подходит друг и просит передать жене сережки и два кольца с бриллиантами. Кое-что, мол, пусть продаст и купит что-нибудь пацанам. Двойня у него. Куча приключений, пока в Союз добрался. Лучше б я ее не нашел. Утром просыпаюсь — она рядом, красивая. Пристрелить бы меня, только на моем месте пять других вырастет. А Игорек ее, я еще в Союзе был, на мине подорвался. Домой приезжаю — жена ласковая, нежная, а меня все это бесит. Ударил ее даже — и в запой. За двадцать дней, кроме кабаков, ни черта и не видел. Один раз с сыном в кино сходил. Запутался… Думаешь, когда я с автоматом по чужим плантациям бегал, то думал о каком-то там интернациональном долге? Как бы ни так. Думал, как быстрей вернуться домой и увидеть ее. Стыдно признаться — о матери раз в неделю вспоминал. Ты, наверное, уже успел подумать, что спился дядя потому, что чужие жизни за спиной? Лирика все. Лица вспоминаю иногда. Когда кто-то бежит, движения узнаю. Руки иногда по оружию тоскуют, особенно когда выпью…

Остап в этот вечер работал спокойно, без суеты. Он иногда пытался насвистывать какой-нибудь веселенький мотив, но вскоре снова умолкал.

— Эй, товарищ, ты не знаешь, наши мысли откуда приходят? — спросил он, когда солнце уже скрылось за горизонтом. — Может, их организм вырабатывает? Какой организм — такие мысли. Или во время зачатия уже каждая мыслишка запрограммирована? Ты сколько лет жить хочешь?

— Минуточку. — Сашка сделал последний «переезд», коснулся земли и вылез из люльки.

— Ты, наверное, хочешь жить долго? — переспросил Остап.

— Да.

— Все хотят жить долго. — Остап уже собирал ведра, банки, кисти. — Умные люди давно на отдых ушли…

Пока они протирали руки и лица растворителем, мылись, начало темнеть.

У церковных ворот, опираясь на руль трехколесного велосипеда, стоял мальчик лет шести. Он был рыж, круглолиц и по-своему очень красив. Мне почему-то даже вспомнились «дикие» подсолнухи в бабкином саду.

— Здрасьте, — сказал мальчик.

— Привет. — Остап присел и протянул ему руку. — Как звать?

— Витька. — Он хлопнул пухленькой ручкой о ладонь и по-солдатски поднес ее к голове. — Сейчас как с горки прокачусь!

Минуты через три малыш обогнал нас — он чинно проехал посреди улицы, напевая себе под нос: блям-блям-блям-блям.

Когда мы поравнялись с ним, он отпустил руль и как бы между прочим сказал:

— А я вчера вот такого воробья поймал! — И показал руками, какой был воробей.

— Ого, целая ворона, — сказал Остап, — и что же ты с ним сделал?

— Что? Дал ему семечек — вот что. И он улетел. Пузатый.

— Молодец, а не пора ли тебе домой? — спросил Остап.

— Я ж дома, вот мой забор. — Витька притронулся пальцем к штакетине и резко убрал руку обратно, как будто забор был горячий. — А мамка к тетке Нюське в баню пошла, а папка-а-а спит. А которые с вами два дяди были, они уже уехали. Машина красная.

— Ну, молодец, все видишь, все знаешь, быть тебе… — Остап сделал небольшую паузу. — Быть тебе космонавтом. Будь здоров.

— Я еще завтра приеду, — сказал Витька.

— Приезжай, будем ждать, а еще лучше с мамкой приходи, — конечно же, это сказал Остап. Если бы это сказал Сашка — я бы упал куда-нибудь под забор и минут сорок притворялся бы мертвым (хотя, спрашивается, зачем, если этого никто не видит).

Машины в самом деле во дворе не было. Баба Ира встретила нас у порога:

— Работники, малювальники, кто ж церковь в потемках красит, не забор, наверное. Работу принимать тоже не в полуночи будут. И картошка уже семь раз остыла. А два начальника ваших и не емши уехали. Куда, спрашиваю, на ночь-то глядя? А они грят: бабуль, не волнуйся, все в норме, едем, грят, на озеро лебедей на шишки ловить. Дураки, что ли, говорю, лебедей здесь отродясь не видела, разве что гуся хозяйского изловите, а мне потом отвечай перед людьми. Да и не такие у нас гуси дурные, чтобы на шишку клюнуть…

Сашка с Остапом еще раз помылись теплой водой, переоделись.

Остап почти ничего не ел. Он сидел, склонив голову над столом, и лепил из хлеба маленького человечка.

Где-то я уже видел такого человечка. Нет, даже не так — такого же хлебного человечка и такое же движение рук. И еще — я помню, как этот человечек ходил от ладони к ладони. Нет, наверное, я был совсем маленький и сам себе придумал, что этот человечек мог ходить, а теперь «по старости» не могу вспомнить, было это на самом деле или я все придумал. Может быть, про то, что я волк или собака, я тоже придумал?

Меня никто никогда не видел, и не то чтобы в зеркале, я сам даже своей тени ни разу не видел. И потом, если я собака или волк, как я мог видеть маленького человечка, вылепленного из хлеба… на столе? Получается, или я — никто, или очень большая собака, или маленькая… но с крыльями. Вот так всегда — только начнешь постигать мир, только начнешь что-нибудь понимать, вернешься «в себя» — и окончательно запутаешься.

Баба Ира между тем дважды подходила к столу. Я видел, ей хотелось пожалеть Остапа, что-то сказать ему, но вместо этого она только охала и глубоко вздыхала. Уходя, она прикоснулась к нему двумя пальцами:

— Сатана вас вертит, ребятушки. Вы, это, посуду уберите сами. Старая, устаю.

— Спасибо, ба. — Остап поднял голову, долго и тупо смотрел на хлебного человечка, а потом накрыл его перевернутым граненым стаканом.