Сергей Кочергин - Деревянные волки

В потемках мне казалось, что какой-то рыжий карлик ходит по комнате, он часто оглядывается, а потом садится на подоконник, «свесив ножки».

Что снилось Сашке, спал ли он вообще или притворялся, я не знаю, только через некоторое время он встал, включил свет, достал из-под подушки иконку и отнес ее в другую комнату. На обратном пути подошел к окну, прикоснулся лбом к стеклу, что-то рассматривая где-то «там», на мгновенье замер, медленно развернулся и так же медленно пошел к своей кровати, как будто спал на ходу или как будто был лунатиком.

Потом он уснул. Потом проснулся. Потом мы шли обратно к церкви. Потом Остап долго вытягивал наверх веревочную лестницу. Потом он так же долго спускался вниз: сел под стеной, достал из-за пазухи щенка и поцеловал его в нос.

— Я замерз, — сказал Остап, не поднимая головы. — Саша, Бога нет, — сказал он еще тише, как будто боялся, что кто-то услышит. — Есть только пропаганда и агитация.

— Это в тебе «будун» проснулся, — почти пошутил Шурик.

— Это во мне проснулся мой внутренний голос, — отвечал Остап.

— Твой внутренний голос, возможно, тоже болеет. Мне это пока не понять, — подытожил Александр.

— Поймешь когда-нибудь. — Остап встал. — Я хочу в церковь. Один.

— Зачем тебе в церковь, если Бога нет?

— Надо.

— С собакой за пазухой, может быть, и нельзя в церковь, — не унимался Александр.

— У меня партийный билет есть — мне можно все, — ответил Остап.

Отыскав ключ, выданный на время ремонта и спрятанный в «надежном» месте на ночь, он вошел в церковь.

Сашка некоторое время ходил, как часовой, от угла до угла, потом присел под стеной.

Когда из церкви вышел Остап, движения его были очень медленными: он медленно закрыл большую дверь, медленно спрятал ключ в условленном месте, медленно подошел к Александру и тихо присел рядом.

— Утро, — сказал он. — Там, на большом куполе, есть два люка: один внизу, а другой — почти у креста. Внутри купола можно жить, как в танке. Верхний люк откроешь — звезды, с ума можно сойти. Когда собачке эту красоту показал — человеческим голосом завыла от восторга.

— Почему «человеческим»? — спросил Сашка.

— Не перебивай. А потом она заплакала. Ты видел, как собаки плачут? Люди — понятное дело, а собаки? Им-то зачем? Может быть, от восторга?

— К мамке захотела или высоты испугалась — вот и весь восторг.

— Заземленный ты человек, Александр.

— Да куда уж нам! Мы еще до этого не доросли. — Сашка зевнул. — Мой внутренний голос давно уже спит.

Странный, конечно, получался разговор — интересно, о чем бы говорил Остап, если бы сейчас с ним был не Шурик, а, к примеру, Жора. Он бы, наверное, говорил что-нибудь другое. Возможно, и думал бы чуть-чуть иначе. И зачем нужно было залазить в купол, открывать люк, смотреть на звезды, показывать их щенку, а потом еще и врать, что собачка плакала. Звезды можно увидеть, даже не отрываясь от земли. И еще — маленькие собачки не плачут, плачут большие — я видел.

— Может, в этом мире, кроме нас, никто и не плачет, — не успокаивался Остап. — А собачки и кони просто научились у людей. Представляешь — в глубокой тайге, где не ступала нога человека, сидит на дереве птичка и плачет?

Не знаю, что представил себе Сашка, но мне почему-то вспомнился бронзовый Чижик-Пыжик на каменной стене.

— Если бы на каждой большой планете жило по одному бессмертному человечку, — не успокаивался Остап. — Как ты думаешь, они умели бы плакать?

— Не знаю, — ответил Сашка.

— А я знаю — не умели бы. Представляешь, там, внутри купола, я собачке клятву давал, что пить брошу. А если клятву не сдержу, то собачку эту утоплю, чтобы не было лишних свидетелей.

— Лечиться тебе нужно, а не собачек топить, — заметил Александр.

— Врачей на всех не хватит, — огрызнулся Остап. — Пошли, проведешь меня. — И пропел после длинной паузы: «В колх-о-о-з ваш больше не вернусь я».

Ну и ночка: туда-сюда, туда-сюда. А солнце между тем уже давно «позолотило верхушки деревьев».

Они долго молчали. Почти у самого дома Остап вдруг сказал:

— А тебя, наверное, никто и не любил. Поэтому ты и получился — «сам себе на уме».

— А тебя?

— Меня? Меня еще совсем недавно подобрали в подъезде, я валялся там, как выброшенный пиджак. Меня часа два отмачивали в ванной, а потом ухаживали, как за раненым.

— И это называется — любовь, — съязвил Сашка. И, не дождавшись ответа, добавил: «А у меня и ванны-то своей нет. Есть корыто».

— Ну вот, видишь, кому ты нужен без ванны? — Остап улыбнулся, положил руку Сашке на плечо и продолжил: «И потом, чтобы тебя подобрали, тебе нужно еще научиться водку пить. А мечта у тебя есть?»

— Мечта есть. Я хочу заработать деньги и поехать в Сибирь, туда, где родился, где папа с мамой похоронены.

— Хорошая мечта, — сказал Остап, — только ты можешь расстроиться, когда все узнаешь. Все может быть очень просто — жили-были, оставили ребенка у бабки, уехали и забыли, потом умерли. Возможно, от водки. Извини…

Как только хлопнула калитка, на пороге появилась баба Ира:

— Где вас нечистая носит? — Она махала руками, как будто хотела поднять их выше головы — и не могла. — Сиди, переживай за них. Другое дело, с девками бы ночь провели, так нет же. Знаю я, бес вас водит, особливо тебя.

В это время Остап поймал бабкину руку, поцеловал ее и прижал к груди:

— Спасибо, мамаша, за хлеб и за соль…

— Ну, пусти ж, пальцы поломаешь, они и так не разгибаются уже. Пусти, кому говорю, непутевый какой.

Остап отпустил руку:

— Спасибо вам за все, не поминайте лихом. Ухожу.

— Куды ж это? — удивилась бабка.

— Домой, ждут меня. — И опять запел: «Жду-у-ут, печалятся».

— Дай Бой, дай Бог. Такого отпетого и отпускать страшно.

— Все будет нормально. Мы победим. — Остап поднял кулак к правому уху.

— Дай Бог. Некуда будет деться — возвращайся. Все равно зимой две печки топить.

— Спасибо, ба. — Остап снова поймал бабкину руку и поцеловал ее.

Они вместе вошли в дом, Сашка остался на лавочке под окном. Собирался Остап недолго и вскоре появился на крылечке в спортивном костюме и с небольшой спортивной сумкой на плече. Он поднял руку в пионерском салюте и «звонким» голосом сказал: «Товарищ вожатый, отряд в составе двух отпетых алкоголиков к походу готов!»

— Почему двух? — спросил Сашка.

— Да потому, мой юный друг, что так устроен мир…

И тут «Остапа понесло» — и он «поплыл» в длинном-предлинном монологе, навеянном, по всей вероятности, бессонной ночью и остатками алкоголя в организме.

Он запустил руки в карманы и шел, не поднимая головы. Можно было остановиться, и он бы, наверное, не заметил этого. Шел бы и говорил: «Ты когда-нибудь поймешь, что ты не один в этом мире, тебя — два и меня — два. Всех по два. Один плачет на кладбище, а другой думает, как он выглядит в это время со стороны, один пожимает лучшему другу руку, а другой в это время мысленно раздевает его жену, один просит у Бога отпущения грехов, а другой знает, что никакого Бога нет, и смеется над первым. У этих примеров потолка высоты нет. Понимаешь? Если не понимаешь, то скоро поймешь. Вот вернешься к своей бабульке, которая, как ты рассказываешь, давно уже должна быть там, — он поднял указательный палец вверх, — привезешь маленькую кучку денег, тебе захочется девочку к себе пригласить, чтобы она полоски на твоей тельняшке посчитала, а в это время тебя попросят „подать судно“. Один будет улыбаться, сочувствовать, спрашивать: что бы ты съела на обед, дорогая бабушка? А другой будет скрипеть зубами и думать, что скоро кончатся каникулы и если за это время бабулька не отдаст Богу душу, то придется бросать институт и сидеть „старшим помощником“ при судне. Ты думаешь, когда люди стреляются или вешаются, это все просто так? Нет, это чаще всего один убивает другого, забыв про самого себя. Ну и хватит об этом. Пришли».