Алексей Камышинцев - Начало осени

Посвящается моей матери, единственному человеку, поддержавшему меня в трудные годы.

Туманный, изморосный рассвет нехотя поднимался от земли, будто и ему на работу топать. Яснее стали видны вышки по углам, колючая проволока в шесть рядов, протянутая над высоким забором. Железные стойки, к которым она крепится, уклонены внутрь зоны. От барака к столовой прошлепал по мелким лужам шнырь, руки по локти в карманах бушлата, голова спрятана в воротник, только стриженая макушка видна. Часовой на вышке не ворохнулся, стоит копна копной в своей плащ-палатке.

На вахте, в небольшой каменной будочке у двойных ворот предзонника, зашевелились. На крыльцо вышел сержант, потянулся, огляделся и нырнул обратно, в пахнущее портянками, табаком и по́том тепло. Караульная служба тоже не мед — два часа стой на вышке, два часа отдыхай, не снимая сапог и портупеи. За сутки измаешься. Прапорщикам, тем хорошо — кемарь в дежурке при канцелярии, пару раз выйди ночью за малой нуждой да на вышки поглядеть — целы ли? Ну, им положено, они сверхсрочники, «макароны».

Мглистую тишину разодрал надсадный вой сирены — побудка. Похоже на сигнал воздушной тревоги, только не с подвыванием, а на одной ноте. От резкого звука точно пелена спадает с глаз, яснее становятся очертания предметов, виден каждый зубчик на колючке по периметру.

Зашевелились на вышках часовые — скоро съем, захлопали двери бараков; в штабе осветились два окошка — дежурный по зоне проснулся. Сирена, отревев положенную минуту, смолкла. Для лечебно-трудового профилактория номер четыре начался еще один день.

Барак второго отряда изнутри похож на конюшню, только там, где в конюшне стойла, здесь, по обеим сторонам центрального прохода, железные двухъярусные койки. Щитовой барак собран недавно, пол желтеет свежими досками, и после мытья на нем осклизаются сапоги. Высокий потолок подпирают ошкуренные сосновые лесины. На светлой заболони можно кое-где прочесть нацарапанную карандашом похабщину.

В слабом, из-под потолка, свете редких лампочек бригадники подымаются ото сна. Хоть и не шибко греет казенное одеяло, а вылезать наружу неохота — прохладно. Барачные стены в ладонь толщиной, изнутри обиты листами сухой штукатурки и оклеены жиденькими обоями неопределенного цвета.

Пока еще не топят, конец сентября. Ближе к зиме зачадит кочегарка, два зеленых вагончика которой притулились на задах столовой, и тогда в бараках станет теплее.

В головах кроватей стоят тумбочки, тоже в два яруса, в ногах — табуреты. Строго указано: хранить личные вещи в тумбочках, одежду же перед сном аккуратно укладывать на табуреты. Однако дураков нет: хранить путную вещь в тумбочке — мигом сопрут. У кого портсигар хороший, зажигалка или помазок бритвенный, тот их прячет, где может. По всей зоне заначки понаделаны. Брюки и робу — х/б казенное, кладут на табуретки, а что свое — шарфик, варежки вязаные или носки — то под голову, надежнее.

Когда наезжает комиссия с проверкой, а об этом узнают загодя, в тумбочки накладывают мыло, сапожные щетки, ваксу, коробочки с зубным порошком. Они обретают вроде бы жилой вид: и начальство довольно, и тараканы, хоть на время, разбегутся.

Надо вставать. Юрик, сосед сверху, уже притопывает сапогами, чтобы плотней сели на ноги, подпоясывает синюю робу вольным кожаным ремешком. Судьба человеческая! Сколько на свободе с этим Юриком краснухи попито — хоть бы кто на ухо шепнул: будете в одной бригаде мантулить, рядом в холодном бараке спать. Впрочем, дивиться нечему, в каждой области свой ЛТП, встретить знакомого здесь немудрено.

Колька откинул одеяло, затянул хабешку — верхнюю хлопчатобумажную одежду, — навернул портянки, ночью сохнувшие на голенищах кирзачей, обулся. Сдернул с перекладины кровати серое гладкое полотенце, пошел умываться. Кто тут станет белье отдельно кипятить? Стирают вместе с кальсонами, портянками и рубахами, оттого и полотенца, и простыни серые.

Горя мало — с бабой на них не спать, а нам и так сойдет.

Барак ставлен в два крыла, посредине — вход, напротив дощатые закутки: кабинет начальника отряда, КВЧ — культурно-воспитательная часть, сушилка и умывальник. Это большое удобство — умывальник в бараке, особенно зимой. Вода в нем, конечно, холодная, но из помещения выходить не надо. В других отрядах такого нет, умываются на улице, недалеко от крыльца. На двух высоких столбах укреплено корыто из широкой трубы, разрезанной автогеном вдоль. В дне корыта десятка три сосков, как на рукомойнике, в земле под ним — канава, чтобы стекала вода. Под таким умывальником не мытье, а морока одна! В пригоршни воды мало попадает, больше на ноги льет, сзади тебя в спину толкают — быстрее марафет наводи!

В том же закуте, где умывальник, висят пять небольших зеркал, можно бриться. Кто как, а Николай бреется через два дня на третий, зимой и того реже. Не перед кем красоваться. Сегодня он слегка ополоснул лицо, пригладил пятерней короткие волосы и — назад, к койке. Ее нужно заправить — обтянуть матрас простынями, сверху одеяло, чтобы, как кирпичик, ровно было. Поначалу матрас ему старый достался, вата в нем свалялась так, словно под тобой не тюфяк, а мешок с картошкой. Это уж позже он его на новый поменял у кладовщика. На одеяло кладется подушка, взбитая и приглаженная, хотя взбивать этот блин — толку мало.

По подъему дежурные делали в бараке приборку. В большом ведре они мочили широкую, в пол-одеяла, тряпку и, не выжимая, тянули ее вдоль централки. Третий подплескивал на пол перед ними воду из того же ведра. Затем тряпку отжимали и еще раз протаскивали по мокрому. Таким же манером мыли полы и в проходах меж койками. Получалось и быстро, и чисто.

Уборщиками руководил и помогал им шнырь — постоянный дежурный по бараку. Должность его неплохая, можно сказать — завидная: весь день в тепле и тяжести никакой. Всех делов — обмахнуть влажной тряпкой полы раза три за день да прибраться в умывальнике. Остальное время шнырь сторожит барак.

Крикнули на проверку. Строились на централке в две шеренги. Старший надзиратель, прапорщик Замковой, саженного роста, со смуглым лицом парень, открыл «талмуд» — амбарную прошитую книгу, где записан весь отряд, и начал выкликать: