Надежда Нелидова - Яма [сборник]

Официантке сказал: «Голубушка» — чем завоевал её вечное расположение и добавочную котлетку на обед. Попросил себе отдельную тарелочку, на ней мятой алюминиевой ложкой делил хлебную котлетку на микроскопические кусочки и изящно отправлял в рот, осторожно жевал вставными зубами. Ах, какой!

Ольга Сергеевна, как ни хотелось самой себе в том признаться, тоже поддалась всеобщему переполоху и произвела некоторые действия. По утрам возобновила зарядку, вечерами подолгу дефилировала по аллейке, в тайной надежде встретить благородного старика.

Внеурочно постриглась и подкрасилась в парикмахерской. Парикмахерша предлагала ещё татуировать брови и стрелки у глаз, но Ольга Сергеевна вовремя опомнилась.

А что вы хотите: весна, весна! Кастрированный кот, любимец Ольги Сергеевны (иметь животных в доме престарелых категорически запрещалось, но жилички их упрямо подбирали и прятали, при покрывании младшим персоналом), — и тот чрезвычайно активизировался. До семи раз в день истово любил и терзал её старую шерстяную кофточку.

Ольга Сергеевна имела право рассчитывать на взаимность со стороны аристократического старика.

Истинное лицо человека, как известно, определяет старость. В 20 лет у женщины лицо, какое дал господь Бог. В 30 — какое сделала сама. А после 50 — какое заслужила. Так вот, у какой-нибудь старухи проступит рыло — не приведи Бог. А у другой бабушки разольются по личику умильные морщинки-лучики, омоют и разгладят их внутренние тепло, свет и доброта. Ольга Сергеевна была из последних.

Она не озлобилась на мир и на людей, хотя всю жизнь прожила одна. В последние годы к ней приходила по графику социальная работница, сначала два раза в неделю, потом три.

Кроткая, приветливо всем кивающая сиреневой одуванчиковой головой, Ольга Сергеевна едва не отправила на воздух родной девятиэтажный дом, в очередной раз забыв зажечь газ под чайником. У соседей, несмотря на всю симпатию и жалость к старушке, лопнуло терпение. Правдами и неправдами её признали недееспособной и общественно опасной, и отправили в дом престарелых.

Оленька «рвалась и плакала сначала». Диким и противоестественным казалось жить в одной палате с пятью чужими женщинами. Со своими вековыми привычками, дурными настроениями, едкими обидами на родню, с болячками, храпом и прочими испусканиями физиологических звуков и запахов. Дикостью казалось питаться в огромной мрачной гулкой столовой, куда разве что строем по сигналу не водили.

Душ и туалет находились в конце коридора, кабинки без шпингалетов. Старушкам приходилось проявлять чудеса акробатизма. Одной ручкой ловко держали спущенные штаны, другой вцеплялись в дверь, чтобы никто не вошёл — всё это в позе роденовского мыслителя. При этом периодически не забывали попискивать: «Занято!»

Будто их, восьмидесятилетних, вернули и заперли в пионерском лагере. Но из пионерского лагеря можно вернуться в прежнюю жизнь, а тут возвращаться некуда — разве что на тот свет. И в пионерском лагере не было высокого забора и охраны с вертушкой.

Ольгу Сергеевну невзлюбили соседки. За то, что «воображает о себе, фу-ты, ну-ты, было бы ково воображать, там воображать-то неково, ни кожи ни рожи, прости Господи». За то, что во время сплетен тихонько поднимается и выходит из комнаты. За то, что читает книжки и мечтает, «интилиг-енка». За гимнастику, за модную короткую стрижку и кукольный цвет волос, наконец.

Ольга Сергеевна честно пыталась наладить с соседками контакт, но смертельно скучны были одни и те же разговоры: кто как сходил с утра — колбаской али послабило, али, наоборот, заперло, нужно черносливу покушать.

…Итак, они станут гулять с серебряным стариком в аллейке, шаркая ногами в прелой листве, церемонно поддерживая друг друга под локоток. На пятничных и субботних вечерах, под баян одноглазого горбуна Бориса, старик будет вальсировать только с Ольгой Сергеевной. Ну ладно, так и быть: под конец она позволит пригласить какую-нибудь подружку. Самую страшненькую.

Ничему не научила жизнь доверчивую Оленьку. Позволила ей размечтаться, расфантазироваться, рассиропиться — и в очередной раз пребольно и обидно щёлкнула по носу, как девчонку. Как подружка в детстве: «Хочешь конфетку? Открой рот!» Простодушная Оленька с готовностью открывала («Шире! Ещё шире!»). И с демоническим хохотом всовывала туда какую-нибудь гадость, вроде извивающегося дождевого червяка или одуванчика.

Всё окончилось, не начавшись. За благородным стариком прислали низкий, длинный блестящий автомобиль и увезли — навсегда. Оказывается, его помещали сюда на передержку, временно, пока сын собирался на ПМЖ за границу. Он брал отца с собой — может, на Мальдивы, а может, на Сейшелы.

Чудное мимолётное видение мелькнуло и растаяло, как сон, как утренний туман. Ольгу Сергеевну пинком из ей грёз вышибло обратно в серую домопрестареловскую беспросветность. Ах, как это было больно, больно!

…— Сергевна! Разговор есть.

Она сидела на скамеечке, терзала на коленках носовой платочек и растравляла себя. Совсем некстати присел рядом одноглазый горбун Борис — местный Квазимодо: ещё одно наглядное напоминание об унизительности её пребывания здесь.

Левый глаз у него как будто собирался давно стечь, но на полдороге передумал и застыл, и помутнел, как куриный белок, спрятался под припухшей складочкой века. Небольшой конусовидный горб-холмик поддёргивал левое плечо и перекашивал пиджак.

К пиджаку на рукаве присохло что-то давнее, желтоватое, и вообще от баяниста пахло неопрятным телом. И весь он был неухоженный, суетливый, метр с кепкой. Таких в народе называют шибздиками, шпендриками и шмакодявками. Всё на букву «ш».

Но интеллигентность и природная приветливость возобладали. Ольга Сергеевна, промокнув глаза платком, вздохнула и воспитанно, в нос произнесла:

— Я слушаю вас, Борис Ильич.

Приободрившийся баянист кашлянул и начал посвящать Ольгу Сергеевну в свой план. Сначала заставивший её вздрогнуть, покраснеть и глубоко возмутиться, затем глубоко задуматься, а затем благосклонно обещать дать ответ через неделю.

Дело в том, что в доме престарелых старичкам, решившим образовать семейную пару, давали отдельную комнату. Жить вдвоём, ежу понятно, лучше, чем вшестером. А что сосед противоположного пола — так, ёшкин кот, к восьмидесяти годам пол размывается, стирается и становится средним. Можно ширмочку поставить. Тем более Борис знал о себе, что в качестве мужчины его давно не рассматривали.

Вот он и придумал план: разыграть влюблённую пару, расписаться (фиктивно, понарошку!) и поселиться отдельно. Пусть Сергевна не думает: он не пьёт, не курит, не зануда. А так он давно к ней приглядывался и выделял из всех: женщина грамотная, справная, чистая, не склочная.