Владимир Козлов - Рассекающий поле

Я прохожу в зал, она сидит на диване, смотрит телевизор. Я тоже сажусь. Муж на работе, сын скоро должен прийти из школы, второй класс, мал а я заснула, так что говори, Севка, потише. Спрашивает, чего у нас новенького. Рассказываю, что учусь в университете, что живу теперь в другом городе, покрупнее. Хотя никто из моих здешних родственников не видел и того города, где сейчас осталась моя мать. По мере рассказа я угасаю. И тетушка наконец восклицает:

– Ну ты, Севка, и здоровый вымахал!

И смеется. Я тоже улыбаюсь.

Началось блуждание по дому, узнавание деталей, примеривание на себя усохших дверных проемов. Берешь в руки вещь, а она подсказывает, что делать дальше. Какая-то детская ветошь, которая встречается среди игрушек нового поколения для новых детей. Нашел свою любимую ложку – с выцветшей позолотой. Поднимаю голову – или, как здесь говорят, «голов у » – вижу вылепленные моим отцом еще в отрочестве картины-маски. Черно-коричневый пластилин покрыт лаком. Маски похожи на греческие, открытые рты, у одной, с раззявленным ртом, этот зевок еще и направлен умелой рукою влево. Одна из этих масок висела над кроватью, на которой долго умирала его мать. Да, у папы был настоящий дар подражателя. И то, что он делал, здесь было искусством, на которое никто не смел поднять руки. А мы там, в Волгодонске, – подняли, искоренили, только во мне вот что-то засело.

Прошелся по двору, узнал огород, который мы всем семейством очищали от какого-то мусора хрустального завода. Основным мусором были темные, похожие на стеклянные, слитки в земле, которые блистали, как самоцветы. Их были мириады – некуда было сажать картошку. Мы вычищали от них огород несколько лет.

Отца здесь не видели еще дольше, чем я. Он не возвращался сюда, не подавал вестей о себе. Дело было не в том, что он забыл о детях, – он, кажется, вообще не умел помнить.

К старшей его сестре – Свете – я отправился через весь город. По центральной улице того же Ленина я прошел его насквозь за полчаса.

Света была на два года младше мамы, то есть ей еще не было сорока. Но у нее тоже была семья с тремя детьми и бедностью, которая граничила с нищетой. Я видел их холодильник – он был настолько пустым, что было неясно, зачем он вообще работает. Она вышла замуж довольно быстро – за бывшего афганца. Но каменной стеной он стать не сумел – его болтало, как и всех. Стал мотаться работать в Москву. Им, пожалуй, было ничуть не легче, чем нам. Но Света сохранилась. Мы впервые с нею разговаривали как равные. Проговорили почти до утра – это ж надо было сохранить такое желание общения! Говорили о чем попало. Но прежде всего о том, как не забывать любить, радоваться, желать чего-то. Вернее, так получалось, что этим ощущением развязывались все узлы. В ней не было ни капли отчаяния – и мне это было близко. Наш дом в Волгодонске оно посещало. Она рассказывала мне вещи, которые я даже не буду писать, чтобы их не прочли, – потому что как сам не смею ее судить, так и никому бы не позволил. Она задавалась теми вопросами, которыми мне было не с кем поделиться. Я был восхищен живым человеком, который не забывает видеть, чувствовать, думать. Как она так сохранилась? Я не мог этого понять, потому что сам знал только один путь. Но гитара осталась у Вальки. Я не мог не сравнивать Свету с мамой – и думать о том, что бедная мама забыла обо всем. Мама отчаялась.

На следующий день я навестил мамину подругу, которую хорошо помнил. Дверь открыл голый по пояс парень лет пятнадцати с уже рельефными мышцами грудной клетки. Держа спину подчеркнуто прямо, он прошел в глубину дома. Это был ее старший сын – то есть в некотором смысле мой двойничок. Но родила она его не в восемнадцать, как меня моя мама, а годика на четыре позже. Она тоже Валентина, и я даже уловил некоторое сходство со своей тетей – они обе были в халатах: профессиональные домохозяйки. Но у этой Валентины все было на ином уровне. Успешный муж в строительной компании, большой дом с приличной мебелью, сын профессионально занимается борьбой. Мы сидели в креслах напротив друг друга, между нами стоял журнальный столик, на нем блюдо с бутербродами и сваренный кофе. Мне до сих пор не приходилось видеть семей, в которых варят кофе в турках. Наверное, это примерно уровень моего научного руководителя. Валентина выглядела степенной женщиной, она говорила спокойно, мягко и рассудительно. Я смотрел на нее – и мне опять было обидно за маму: за ее неуверенность ни в чем, за готовность жить по первому чужому слову.

И пока я сидел в этом кресле, я почувствовал, что очень мне хочется, чтобы эта женщина дала мне денег. А что – ей же наверняка несложно. И рассказывая о себе, о семье, о путешествии, я уже как бы приторговывал нашими жизненными обстоятельствами. Добавлял лишний вздох, без нажима подчеркивал трудность положения. Я говорил ее же рассудительным языком, спокойно и, конечно, ничего не прося. Но логика этого разговора загоняла ее в ловушку. Она предложила мне триста рублей. Я поблагодарил и сказал, что они меня сейчас очень выручат. Прощаясь, я почувствовал спиной пристальный холодный взгляд ее сына из дальней комнаты.

А потом я сделал то, чего ждал едва ли не более всего, – я отправился в лес.

На самом деле даже не знаю, чего меня понесло в Волгодонск. Было же понятно, что наш дом слишком далеко, чтобы быть задетым. Хотя мама сказала, что от хлопка в шесть утра проснулась и она. Но, видимо, нужно было вдохнуть воздух посетившего нас исторического события. Чужая, далекая реальность каким-то образом отыскала наше забытое богом место на карте страны. Это был как будто привет из большого мира. Появилось стойкое ощущение, что от него уже не спрятаться. Или просто не надо прятаться – нужно учиться с ним жить.

Я шел в легких сумерках от вокзала к дому по совершенно вымершему городу. Ничего в нем не могло измениться за время моего трехнедельного отсутствия. Но теперь он выглядел голым, запущенным и жалким – как декорации к какой-то несостоявшейся жизни. Часы на фасаде вокзала, на которых зимой и летом без пяти минут четыре; зассанный подземный переход, в котором даже никто не торгует; чудовищная, кисти примитивиста, афиша единственного кинотеатра, которую под новый фильм каждый раз рисуют от руки; рассыпающиеся от времени бордюры, глядящие в разные стороны, как зубья разведенной пилы; темный филиал Новочеркасского политеха, в который здесь некому поступать; глубокий фонтан перед ним, в размерах которого еще читается масштаб былых атомщиков, но в нем уже лет десять нет воды и все больше мусора; трава, прорастающая сквозь еще советскую тротуарную плитку… Когда здесь ходили люди, это все можно было не замечать. Издалека я видел черный провал своего подъезда с настежь открытой, никогда не запиравшейся дверью. Взорвать этот дом было бы так же легко, как навалить кучу в подъезде.