Надежда Нелидова - 12 часиков [сборник]

Когда дочка выберет вуз – начнётся такое же великое – пускай всего на неделю – переселение народов.

Ах, как больно перегрызать пуповину! Как не хочется выпускать из-под крыла любовно выпаренного, пригретого – снаружи рослого, а внутри слабенького и не приспособленного к жизни – птенца.

Мама с папой с озабоченными лицами будут бегать по гулким коридорам учебных корпусов и общежитий. Будут волноваться, заискивающе заглядывать в глаза кураторам и деканам, сходить с ума, скандалить, совать шоколадки вахтёршам и кастеляншам.

Устроить, убедиться, что с документами порядок, что в дУше горячая вода без перебоев, что столовая в шаговой доступности и еда там не смертельно опасна. Проследить, чтобы не обидели, чтобы не дуло, чтобы соседки не шумные, чтобы подружки не испорченные.

Традиция провожаний появилась не так давно. Как и роскошные выпускные вечера, с яселек и до одиннадцатого класса.

Детям эти дорогостоящие забавы не очень нужны. Это надо папам и мамам. Это их последняя игрушка, отними её у них – они заплачут.

Какой родительницей была я? Ужжжасной, безобразной, отвратительной! Не в смысле суперопеки – наоборот. Сын у меня рос как придорожная травка, как сорнячок – непонятно как вырос.

Я была вся в себе и в своей работе: только устроилась в республиканскую газету. Ничего, пробьёмся: у нас в роду дураков не было. Эгоистично не заглядывала в тетрадки сына, чтобы не расстраиваться. Не видеть ягодно- красных россыпей замечаний, размашистых и сердитых « См », тонких учительских шпилек в адрес родителей – лодырей и недотёп. Вот, мол, в кого такой сыночек.

Я не сидела над его душой, не ставила в угол, не орала, не отвешивала подзатыльники, не уговаривала, не пила сердечные, не плакала вместе с ним, не выводила его дрожащей ручонкой палочки, кружочки и крючки.

На собраниях классная руководительница округляла глаза: «Вы не помогаете ребёнку делать домашние задания?!». Законопослушные родители смотрели на меня с состраданием и ужасом, как на конченую, на зачумлённую. Отодвигались подальше, чтобы не заразиться опасным родительским пофигизмом.

Но он у меня знал буквы к двум годам, бегло читал – к четырём. Едва пошёл ножками, на прогулках мы уныло бубнили, как герои «Джентльменов удачи».

– Девочка?

– Гёрл.

– Небо?

– Скай.

– Прекрасный?

– Бьютифул.

– Нос?

– Сноу!

– Башку включи! Сноу – снег, – демонстрировала я скудные школьные познания.

Когда стал постарше, я открывала толстый словарь иностранных слов и произвольно расставляла галочки. И, приезжая из командировки, нещадно гоняла по отмеченным словам и страницам.

Значения слов от «А» до «Я» назубок. «Абордаж», «абориген», «абразивный», «абракадабра», «аббревиатура», «абрис». Это ничего, что пытливый вьюноша заодно познавал значение слова «аборт». И с похвальной любознательностью немедленно скакал искать в недрах словаря слова-спутники «менструация» и «овуляция» (сейчас он в медицинском).

Да, ещё каюсь в родительской несостоятельности: я приучила его читать за едой – и это на всю жизнь. Как он говорит, при этом книжка кажется вкусней, а суп – интересней.

Уже с его годовалого возраста усаживала его на колени, пристраивала за тарелкой книжку-раскладушку, и – понеслись, родимые! Только успевала забрасывать кашу в широко открытый, как у галчонка, рот и ловить ручку, в восторге лупящую по книжным волкам, поросятам, Красным Шапочкам и Бармалеям.

Отчего я не бдела с сыном над домашними заданиями? А потому что со мной родители тоже не бдели.

Правда, раз в месяц (обычно, когда у отца было дурное настроение) он устраивал на кухне маленький Страшный Суд. Садился за стол, вызывал детей по одному (нас было четверо) и просматривал дневник.

Листал, упирался хмурым взглядом в «нехорошую» оценку. Значительно постукивая по ней пальцем, вскидывал грозный взор, как Пётр Первый на понурого царевича Алексея. Молчаливо пронзал им несчастного… Мало кто мог выдержать тот взгляд.

Даже мама предпочитала не вмешиваться в процесс, уходила куда-нибудь в магазин от греха подальше. Эх, не было художника Ге, чтобы живописать картину «Воскресное утро. Проверка строгим родителем уроков у нерадивых чад. Холст, масло».

Наказанием троечникам было решение головоломных задач из старого, времён отцовой молодости, арифметического сборника. Пока не решим – из-за стола не встанем.

Из кухни мы вываливались как из бани: красными, распаренными. Но – чувствовавшими себя победителями. Заслужившими скупой благосклонный взгляд отца, морально очищенными, почти перенёсшими катарсис.

Думаете, я пишу о родителях с обидой? Нет, с глубокой любовью и печалью. Если бы можно было всё вернуть…

В десятом классе отец принёс толстый справочник «Высшие учебные заведения СССР». И сказал: «На этот год это ваша настольная книга». Брат-близнец решил поступать в авиационный. Я хотела стать журналистом. Писала в стол толстые романы и мечтала о славе.

На этом мои представления о славе исчёрпывались и захлёбывались в восторженных слюнях.

Бог знает через кого – наверно, через ученицу, работавшую в универмаге, – мама купила нам перед абитурой мягкие чемоданы из красного дерматина. Через год они позорно вытянулись, деформировались, потрескались и обвисли кошёлками.

Но это через год – а сейчас они были прекрасны! Я надела в дорогу зелёное платье сестры, совершенно мне не идущее: у нас и размер, и рост были разные.

Дело в том, что у меня отроду не было своей одежды. Я всё донашивала за сестрой. Мама с папой считали это совершенно нормальным: в своё время они тоже донашивали за старшими братьями и сёстрами. Помню, однажды в классе пятом мама прибежала и шёпотом торжествующе скомандовала:

– Скорее! В уценённом завоз! Только никому не слова!

И мы побежали, пригнувшись, как шпионки. На вопросы любопытных соседок мама краснела и смущённо, неопределённо махала сумкой: «В хлебный. Хлеб, вроде, завезли».

В магазине «Уценённые товары» тоже работала мамина ученица. На двери висел листочек: «Закрыто. Приём товара».

На тайный условный стук и пароль («Зина, это мы!») – нам отперли дверь. Затхлый товар грудами высился на полках и на полу. Мама ахнула и погрузила руки в сокровища Али-Бабы.