Дженни Даунхэм - Пока я жива [litres]

Я дрожу. Медсестра приносит одеяло и укутывает меня до подбородка. Я вздрагиваю.

— Кто-то думает о тебе, — замечает мама. — Поэтому ты и вздрагиваешь.

А я всегда считала, что это значит, будто кто-то в другой жизни стоит на твоей могиле.

Врач зажимает мне нос, заглядывает в рот, щупает горло и шею сзади.

— Мэм, — окликает он.

Мама вздрагивает и выпрямляется:

— Вы мне?

— Раньше были симптомы тромбоцитопении?

— Чего, простите?

— Она жаловалась на головную боль? Вы не замечали мелких синяков?

— Я не смотрела.

Доктор вздыхает, мгновенно догадавшись, что для мамы этот язык — тарабарщина, но, как ни странно, продолжает в том же стиле:

— Когда ей в последний раз делали переливание тромбоцитарной массы?

Мама все больше теряется:

— Не знаю.

— Она принимала аспирин?

— Извините, я не в курсе.

Я решаю вмешаться. У мамы не так много сил, и, окончательно запутавшись, она может просто уйти.

— Последнее переливание тромбоцитарной массы делали двадцать первого декабря, — сообщаю я скрипучим голосом. В горле булькает кровь.

Доктор бросает на меня хмурый взгляд:

— Вам нельзя говорить. Мэм, идите сюда, возьмите дочь за руку.

Мама послушно присаживается на краешек кровати.

— Если да, сожмите мамину руку один раз, — поясняет доктор. — Если нет, два раза. Понятно?

— Да.

— Тс-с-с, — шипит он. — Жмите. Не разговаривайте.

Мы возвращаемся к прежним вопросам — синяки, головные боли, аспирин, — но на этот раз мама знает ответ.

— Использовали «Бонджелу» или «Тиджел»? — спрашивает доктор.

Я дважды сжимаю мамину руку.

— Нет, — отвечает за меня мама. — Не использовали.

— Противовоспалительные?

— Нет, — говорит мама и смотрит мне в глаза. Наконец-то мы с ней говорим на одном языке.

— Хорошо, — резюмирует доктор. — Сейчас я вставлю вам в нос марлевый тампон. Если не поможет, тампонируем глубже. Если кровотечение не прекратится, придется прижигать. Вам раньше делали прижигание?

Я так сильно стискиваю руку мамы, что она морщится.

— Да.

Ужасно больно. От меня потом неделю воняло горелым мясом.

— Нужно проверить уровень тромбоцитов, — продолжает доктор. — Не удивлюсь, если он ниже двадцати. — Он треплет меня по прикрытому одеялом колену. — Делать нечего, придется потерпеть. Да уж, выдалась вам ночка.

— Ниже двадцати? — эхом повторяет мама.

— Наверно, придется перелить пару единиц, — поясняет доктор. — Не волнуйтесь, это займет от силы час.

Пока врач засовывает мне в нос тампоны, я стараюсь думать о самых простых вещах — о стуле, двух белых березах в саду Адама, о том, как их листья трепещут на солнце.

Но у меня не получается.

Такое ощущение, что я проглотила гигиеническую прокладку: у меня пересохло во рту, и трудно дышать. Я смотрю на маму и замечаю только, что ее мутит и поэтому она отвернулась. Почему мне кажется, будто я старше собственной матери? Я закрываю глаза, чтобы не видеть ее слабость.

— Вам неприятно? — интересуется доктор. — Мэм, не могли бы вы ее отвлечь?

Лучше бы он этого не говорил. Что она может? Станцует нам? Споет? Наверно, покажет свой коронный номер с исчезновением и улизнет за дверь.

Молчание длится долго. И вдруг:

— Помнишь, как мы впервые ели устриц и твоего папу стошнило в мусорный бак на конце пирса?

Я открываю глаза. От ее слов в палате становится светлей. Улыбается даже медсестра.

— Они пахли морем, — продолжает мама. — Помнишь?

Помню. Мы заказали четыре устрицы, по одной на каждого. Мама откинула голову и моментально проглотила свою устрицу целиком. Я тоже. А папа стал жевать устрицу, и она застряла у него между зубов. Он умчался на пирс, держась за живот, а когда вернулся, залпом осушил банку газировки. Кэлу устрицы тоже не понравились.

— Наверно, они больше подходят для женщин, — предположила мама и купила нам обеим еще по одной.

Мама описывает приморский городок, отель, короткую дорогу на пляж, вспоминает дни, когда солнце грело и сияло.

— Тебе там очень нравилось, — рассказывает мама. — Ты часами собирала ракушки, гальку. А один раз обвязала веревкой палку, прибитую морем к берегу, и целый день водила ее за собой по пляжу, представляя, что это твоя собачка.

Медсестра смеется ее словам, и мама улыбается.

— Ты была такой выдумщицей, — признается мама, — с тобой было так легко.

Если бы мне можно было говорить, я бы спросила у нее: почему же тогда она меня бросила? Наверно, она наконец рассказала бы о мужчине, ради которого ушла от папы. Быть может, она поведала бы мне о неземной любви, и я бы ее поняла.

Но мне нельзя говорить. В горле пересохло и горит. И вместо того чтобы задать вопрос, я слушаю мамины воспоминания о том, как светило солнце, о давно минувших днях, ушедшей красоте. Мне интересно. Мама — прекрасная рассказчица. Кажется, даже доктор заслушался. В ее историях небо переливается светом и мы целыми днями любуемся резвящимися в море дельфинами.

— Кислород, — командует врач и подмигивает мне, будто предлагает косяк. — Прижигать не будем. Готово.

Он о чем-то совещается с медсестрой, на пороге поворачивается и прощально машет рукой.

— Лучший пациент за ночь, — признается он и кивает маме. — Вы тоже держались молодцом.

— Ну и ночка! — вздыхает мама, когда мы наконец садимся в такси, чтобы ехать домой.

— Я рада, что ты была со мной.

Мама смущается — она польщена.

— Едва ли от меня был толк.

Дорогу заливают первые лучи солнца. В такси холодно, воздух разрежен, как в церкви.

— Держи, — произносит мама и укутывает мне плечи своим пальто. — Жмите на газ, — говорит она водителю, и мы обе хихикаем.

Мы возвращаемся той же дорогой. Мама болтает, не умолкая, рассказывает, что собирается делать весной и на Пасху. Ей хочется больше времени проводить у нас. Пригласить на ужин старых друзей. Может, даже устроить в мае вечеринку на мой день рождения.

Похоже, она не лукавит.

— Представляешь, — тараторит мама, — каждый вечер, когда с рынка уносят прилавки, я прихожу и подбираю овощи и фрукты. Иногда выбрасывают целые ящики манго. А на той неделе я нашла целых пять морских окуней. Они просто лежали на полу в пакете. Если складывать все в папин холодильник, наберется уйма еды для вечеринок и званых ужинов, причем твоему отцу это не будет стоить ни пенса.

Она увлеченно рассуждает об играх и коктейлях, о музыкальных группах и конферансье, о том, что хорошо бы снять зал в местном культурном центре и украсить его серпантином и воздушными шарами. Я пододвигаюсь ближе и кладу голову маме на плечо. Все-таки я ее дочь. Я сижу тихо, как мышка: мне хочется, чтобы эти минуты длились вечно. Мамин рассказ и теплое пальто убаюкивают меня.