Юрий Убогий - Что было, что будет

К той поре жена старика Настасья три года уже как умерла. Инсульт, а по-простому — удар. Старик и сам тогда заболел, лежал целыми днями на диване, к стене отвернувшись. Жить совсем не хотелось, думал, пора и ему за Настасьей вслед. Если же приходилось пошевелиться немного, через силу по двору побродить, сделать пустяк какой-нибудь по хозяйству, то окружающее казалось призрачным, зыбким, готовым вот-вот исчезнуть бесследно. Все было, как во сне или при работе неисправного телевизора — плывет, рвется, дрожит, перекашивается… Со временем, однако, он с этим совладал, оклемался мало-помалу. Как ни горюй, а надо было жить дальше, не денешься никуда. С земли по своей воле не спрыгнешь, как с телеги на ходу.

Когда же пошел второй после смерти жены год, старик начал замечать за собой кое-что такое, чего приходилось стыдиться. У него появился интерес к женщинам. Смотреть на них тянуло, да и сниться они ему стали по ночам так явственно, как в молодости. Ну, сны-то ладно, тут человек над собой не властен, а вот наяву заглядываться на них было уж совсем ни к чему. Старик и одергивал себя, и ругал, и урезонивал, но помогало это плохо. Пройдет мимо соседка, здоровенная такая баба, а он и смотрит ей вслед, оторваться не может. И какое-то странное облегчение он при этом всегда испытывал. В груди словно бы мягчело, прохладней становилось и вольней. И привычное уже, старческое чувство одиночества, сухое и едкое, отслонялось, отступало ненадолго.

Единственное, что приносило ему облегчение, была работа. И он налегал на нее, добиваясь глубокой усталости, словно бы наказывая себя.

Так оно все и шло, пока Матрена рамы эти самые ему сделать и вставить не заказала. Посидели они тогда за столом, немного выпили, потолковали о том о сем, и старик собрался уходить. Он спешил, потому что ему нелегко было видеть Матрену перед собой с ее игривыми, живыми черными глазами, с высокой, под тонкой кофточкой грудью. «Пойду, — думал он. — Пойду от греха подальше». Он встал, потупившись и глядя в пол, шагнул к двери и натолкнулся на преградившую ему дорогу хозяйку…

Вышел он из дома минут через двадцать и медленно, пришаркивая, побрел по пыльной улице. Вспомнились лицо, глаза Бекасихи со смесью раздражения, жалости и насмешки в них, и старик стиснул зубы и поморщился как от боли. Ничего он не смог… Все, конец, полная отставка. Теперь лишь смотреть на женщин ему оставалось да во сне изредка их видеть. Годов в шестнадцать так оно было и вот теперь, в семьдесят, будет так. Считай, на полвека с лишним помолодел…

После случая с Бекасихой прошло много времени, и с немощью своей мужской старик давно примирился, а все-таки нет-нет да и думалось об этом, вот как теперь, когда он лежал на диване, отвернувшись к стене. Что ж, то с одним, то с другим приходится прощаться, и ничего с этим не поделаешь. Со всеми, кто на белом свете зажился, происходит такое, так уж оно природой заведено…

Самым тяжелым для старика было время, когда ночь переламывалась к утру. Он всегда просыпался в этот час и испытывал такое острое, такое полное одиночество, что замирало, приостанавливалось сердце и тут же, сорвавшись, начинало бешено колотиться, бежать, бежать куда-то. Потом понемногу успокаивалось, и вновь замирало, и опять бросалось в бесцельный свой бег.

Час этот был еще тяжел по той тишине и покою, которые царили вокруг. Казалось, что так оно все навсегда и останется — и пресный полумрак, и белесые, непроглядные окна дома, и сыроватый, оцепеневший воздух… Мир словно бы приходил в этот час к итогу, к какому-то конечному своему состоянию, и ничего больше в нем уже не должно было произойти. И вот тут-то тело старика со всеми болями и недугами начинало все настойчивей и явственней заявлять о себе. Оно росло, разбухало, заполняя, вытесняя собой окружающее. Старик наблюдал за его жизнью как бы со стороны, как за работой огромного, сложного, не вполне исправного механизма. Он слышал свист и хрипы в легких, жужжащий шум в голове и ушах, ощущал, как трудно, с мурашками и покалываньем, проталкивается кровь по суженным сосудам ног, как поет раненое бедро, как похрустывают при малейшем движении суставы…

Облегчение старик испытывал, когда утро начинало по-настоящему всегдашнюю свою работу. Исподволь, но неуклонно набирал силу свет, обозначая предметы в их четкой, надежной реальности; ветерок начинал шуметь, шуршать, поскрипывать чем-то за стенами дома; раздавались первые, особенно хриплые спросонья крики грачей; трактор где-нибудь вдалеке взревывал, всхрапывал, прокашливался тоже как бы со сна… Старик жадно смотрел и слушал, отвлекаясь от самого себя. Признаки пробуждения жизни были для него как повязка на рану — прохладная и утоляющая боль. В это время он даже задремывал ненадолго, будто передав в другие руки одинокую свою вахту.

Первой в доме вставала невестка. Старик слышал скрип кровати, шелест одежды, шаги и, наконец, стук наружной двери. С этого момента утро вступало в полные свои права, старик веселел и начинал прикидывать, чем бы ему заняться. Он старался на каждый день иметь свою, пусть маленькую, задачу, что укрепляло его и душевно, и даже телесно. Нередко дела, которые он затевал, почти не имели практического смысла, но это все-таки было лучше, чем бесцельно бродить из угла в угол по дому и двору. В последнее время, например, он возился со сменой половиц в сенях, а теперь необходимо было затевать что-нибудь новое. Старик мысленно представил подворье и решил наладить калитку, ведущую в огород: перекосилась она совсем и закрывается плохо. На пару дней ему этого занятия хватит, а потом еще что-нибудь можно будет найти. Старик совсем оживился, почувствовав себя увереннее и тверже — при деле.

Он всегда вставал рано, вслед за невесткой — отлеживал за ночь бока.

Хотелось размяться, кровь разогнать. Было это в его возрасте не так-то и просто. Он осторожно, морщась от боли в суставах, садился на кровати и замирал, пережидая легкое головокружение. Потом поднимался на ноги и потихоньку начинал одеваться. Во время этого занятия он вновь, как и недавно на рассвете, видел себя как бы со стороны, но взгляд его теперь был другим — ироническим и добродушно-насмешливым. Неловкость и натужность собственных движений забавляли его.

Умывшись, старик стал ждать невестку. Это повторяющееся изо дня в день ожидание было приятно, и он предвкушал тот момент, когда увидит в дверях кухни доброе, спокойное лицо невестки и услышит ее мягкий голос. В последние годы он стал испытывать странную, смущавшую его потребность в ласке. Хотелось, чтобы ему сказали что-нибудь приветливое, хотелось даже, как когда-то в детстве, ощутить на своей голове чью-то теплую ладонь. Истинно, старый — что малый, думал он иногда, усмехаясь. Да и воспоминания его, свободные и бесконтрольные, в которые он уходил надолго, на целые часы, тоже все больше клонились к молодости, к детству. Они бывали ярки, явственны, и он порой, очнувшись, едва ли не с удивлением вновь осознавал себя не мальчонкой сопливым, а стариком.